Угол покоя

И было холодно. Говорили, что лето в Ледвилле длится месяц, но никто не мог сказать, когда этот месяц начинается и когда кончается. Он еще не наступил. В теплой кофте, которую ей прислала Огаста, когда она носила Олли, Сюзан прислонилась к бревенчатой стене и с интересом приглядывалась к расторопным движениям мужа, думая про себя, что этот утренний час – лучшее их время вдвоем.

– Ты мне не сказал, когда Конрад приезжает, – промолвила она.

– Сказал, ты забыла. На следующей неделе.

– Нам бы следовало предложить ему остановиться у нас.

Он обвел хижину взглядом, а затем наклонился вбок, щурясь от печного жара, чтобы перевернуть зарумянившуюся снизу картошку.

– И где мы его положим? – спросил он.

– Не знаю. Наверно, не получится. Просто в Кларендон-отеле уж очень не по‑домашнему.

– Ему может показаться, что тут немного чересчур по‑домашнему.

– Тут чудесно, – сказала она. – Мне тут страшно нравится, все нравится, кроме того, что надо готовить, есть, спать, одеваться, умываться и принимать гостей в одной комнате. Сможем мы до приезда Олли соорудить пристройку?

Забурлил кофейник. Оливер ребром ладони откинул крышку.

– Ты все‑таки хочешь привезти его сюда?

– Я твердо намерена. Не хочу снова с ним разлучаться на такой долгий срок.

Хижину наполнили запахи кофе и бекона, и она потрясла перед собой покрывалом, отгоняя дух жарки и наблюдая за Оливером, который, переложив вилкой бекон на оловянную тарелку, выпускал в кипящий жир яйца. Он делал это одной рукой, разбивая скорлупу о край сковороды, а затем поднимая половинку длинными гибкими пальцами, пока содержимое не выливалось. Она видела, как яйца схватываются на сковороде, напоминая белые цветы с оборчатыми краями и золотыми сердцевинами.

– Сможешь сегодня со мной верхом?

– Сегодня, боюсь, нет. Мне надо к водохранилищу Биг-Эванс.

– Можно мне с тобой?

Он поразмыслил, сидя на корточках.

– Туда, пожалуй, нет. Я пришлю Фрэнка или Прайси составить тебе компанию.

– Пусть лучше это будет Фрэнк. Прайси такой растяпа. Я все время боюсь, что он свалится, и приходится тащиться медленным шагом, потому что на рысях его страшно подбрасывает.

– Да, проще без Прайси. Но гонять лошадь рысью на такой высоте все равно не надо.

– Слушаюсь, сэр, – бодро отозвалась она. – Но как тебе удалось позавчера проехать шагом шестьдесят миль? Твоя лошадь, должно быть, быстрейший ходок в Колорадо.

– Я тороплюсь, потому что хочу поскорей вернуться.

Она любила его взгляд, который покоился на ней; у него, думалось ей, сильное, мужское, основательное лицо. Он выглядел удовлетворенным мужчиной. А она была удовлетворенной женщиной – или будет, как только сможет привезти Олли.

В семь тридцать он уже ушел. Еще час, пока печка и солнце согревали остывшую за ночь хижину, она провела в постели. Потом встала, накинула пеньюар и начала наводить порядок: застелила кровати, вымыла посуду, подмела пол. Если не делала этого сразу, то весь день была в растрепанном настроении. Открыла дверь и оба окна, чтобы выветрить запахи готовки. Только когда в помещении чисто и свежо, могла она удовлетворенно заняться рисованием, чтением, шитьем или писанием писем.

Вот фрагмент одного ее послания в Альпы Огасте и Томасу, в то время медленно продвигавшимся на север следом за весной: