Уинстон Черчилль

Понятно, как далек был от этого оптимизма Черчилль. Его врач отметил охватившую премьера - и столь нехарактерную для него - черную меланхолию. Вскоре после Тегеранской конференции Черчилль сказал леди Вайолет Бонэм-Картер, что “впервые в жизни я понял, какая мы маленькая нация. Я сидел с огромным русским медведем по одну сторону от меня и с огромным американским бизоном по другую; между этими двумя гигантами сидел маленький английский осел”. Несмотря на явное физическое истощение, Черчилль после Тегерана решил посетить в Италии генерала Г.Александера. “Он может быть нашей последней надеждой на спасение. Мы должны что-то делать с этими проклятыми русскими”.

Вылетев утром 2 декабря из Тегерана, Черчилль приземлился в Каире, где для него приготовили шикарную виллу. Как свидетельствуют окружающие, “он был в замечательном умственном состоянии. На сотрудников он если и ворчал, то редко”. Через два дня началась новая встреча Черчилля с Рузвельтом (конференция “Секстант”). Черчилль подчеркнул, что обещание Сталина начать войну против Японии многое решает. Базы в России гораздо лучше, чем базы в Китае, с них можно будет навести решающие удары по Японии. Можно ослабить Юго-Восточное командование. А пока следует решительно сконцентрироваться на “Оверлорде”. Сюда будет брошен миллион американцев и полмиллиона англичан. “Последуют битвы грандиозных масштабов, невиданных еще в этой войне”.

Черчилль настаивал на том, чтобы подтолкнуть Турцию к участию в войне. Тогда Болгария, Румыния и Венгрия “возможно все упадут в наши руки… Мы должны сделать так, чтобы сателлиты Германии работали на нас. Если мы укрепимся на Балканах, мы резко сократим число наших трудностей. Следующую конференцию можно было бы провести в Будапеште!” Действуя в духе этой схемы, Черчилль в первый же день пребывания в Каире пригласил в Египет турецкого президента Исмета Иненю. Прибывший осторожный турецкий президент не поддался на уговоры сразу вступить в войну. Максимум на что он согласился - позволил британским самолетам использовать турецкие аэродромы.

Черчилль начал терять самообладание. Через несколько месяцев германское сопротивление будет сокрушено, и Турция окажется не среди победителей, а среди тех, кто будет призван к ответу. “Для Турции опасно упустить шанс присоединиться к англоговорящим народам, насчитывающим, если не считать цветные расы, двести миллионов человек”. В то же время, если в будущем Болгария объявит войну Турции, это будет означать автоматическое объявление войны Турции Россией. Если турки промедлят несколько месяцев, решение в Европе будет найдено без их участия. Иненю требовал прибытия в Турцию двадцати эскадрилий авиации, он опасался германских войск, которые еще занимали позиции от Крыма до Родоса. Черчилль решительно не любил медлительных людей. “Война покатится на запад, а Турция потеряет шанс включиться в нее и получить часть плодов победы”. Турецкий премьер был непреклонен. Судьба Греции была перед его глазами, и в Италии союзники не могли выбить немцев. Прощаясь на аэродроме, президент Иненю обнял Черчилля, чем привел премьера в восторг. Скептичный Иден постарался охладить его пыл: “Это единственный результат пятнадцати часов пререканий”. Вечером Черчилль сказал дочери Саре: “Знаешь ли ты, что случилось сегодня днем? Турецкий президент поцеловал меня. Правда заключается в том, что я неотразим. Но не говори об этом Энтони, он ревнует”.

Черчилль и Рузвельт решили в Каире интенсифицировать бомбардировки Германии “с целью сокрушить германскую воздушную мощь, разрушить германскую военную, промышленную и экономическую систему”. Тегеранский депрессивный синдром стал рассасываться. На продолжительных обсуждениях, где речь попеременно касалась русских, китайцев, французов, итальянцев и пр. и пр., Черчилль чувствовал себя в своей тарелке, в “тарелке геополитика”. Присутствующий Макмиллан отметил: “Уинстон начинает доминировать на этой сцене”. В один из дней Черчилль повез Рузвельта показывать пирамиды. Во время поездки президент как бы случайно сказал, что не может отпустить Маршалла из Вашингтона и командовать “Оверлордом” будет Эйзенхауэр. Черчилль молча воспринял это изменение.

Однажды премьер спросил у присутствующих, когда, по их мнению, завершится война. Брук и Дилл назвали март 1944 года, генерал Маршалл стоял тоже за март (“а если не в марте, то в ноябре”). Премьер-министр не мог разделить этого оптимизма. У него начинался определенный упадок духа. Он признался, что у него нет сил даже вытереть себя после душа. Никогда за время войны он не был столь утомлен. Череда дней приносила лишь новые проблемы. 10 декабря он виделся с югославским королем и регентом Ирана, затем устроил пресс-конференцию, на ланче обсуждал ситуацию в Югославии с членами Британской миссии при Тито. После ланча темой обсуждений стала Греция - прибыли ее представители, а вечером в широком кругу присутствующих Черчилль так ответил на вопрос о своих будущих планах: “Я жертва каприза и путешествую на крыльях фантазии”.