Украденная юность

«Многого же ты добился», — услышал он голос отца. Да, что правда, то правда. Он горько усмехнулся. Многого! Заработал себе тюремную камеру. Вспомнив отца и мать, он почувствовал, как ему сдавило горло. Бедная мама… Верно, сидит дома и плачет. А отец? Ему он не посмеет на глаза показаться. Неужели и Гензель поверит, что он вор?

Шесть шагов вперед, шесть обратно. Сколько же придется ему пробыть здесь? Год или два? Он остановился у окна. Оно было узкое, маленькое и расположено под самым потолком. Подтянув табуретку, он взобрался на нее: так можно хоть выглянуть наружу.

Внизу лежал пустынный серый двор, окруженный красной кирпичной стеной, а дальше виднелся кусочек поля и железнодорожного полотна. Тюрьма находилась за городской чертой. Но часть города была все-таки видна — вон церковь и ратуша, а вон вдалеке тянется к небу островерхая крыша углового дома Мука. Там, за тюремной стеной, была свобода, там разгуливал сын аптекаря, втянувший его в эту историю.

Долго стоял Иоахим у окна, с тоской глядя на город. Часов на колокольне он не видел и только по их чистому звону каждые четверть часа догадывался о времени.

До сих пор его никто не допрашивал, ни в полицейском участке, ни в тюрьме. Означает ли это что-нибудь? Может, они и Мука уже схватили? Он пытался вспомнить, что говорил ему тогда на «Бродвее» сынок аптекаря. Как он сказал? «Мог бы за час разбогатеть» или что-то в этом роде. И еще: «Я интересуюсь только определенными товарами — пишущими машинками и отрезами, они нынче дороже денег». Да, так высказался Мук в связи с грабежами, происходившими в городе.

И снова Иоахим беспокойно забегал по камере. «Если я все расскажу начистоту, может быть дешевле отделаюсь. Стоит только сказать, что украл эти отрезы Мук. Какой смысл его покрывать? Он бы определенно втянул меня, если бы сидел здесь. Судя по его поведению… Нет, — решил он, — это не по-товарищески. Я кашу заварил, я должен ее и расхлебывать. Этот негодяй хоть бы сказал мне, где он стащил отрезы. Ведь тогда ничего этого не случилось бы».

Он остановился посреди камеры. «Все это было неизбежно, — рассуждал он. — Слишком глубоко я завяз, началось еще с «Вервольфа». Я допустил ошибку. Если бы я тогда сразу рассказал обо всем Руди Гензелю, может быть, дело кончилось бы благополучно. Теперь слишком поздно. Как я посмотрю ему в глаза?»

Со стоном опустился Иоахим на табуретку и сжал голову ладонями. Он вдруг почувствовал себя страшно одиноким и с отчаянием подумал: «Лучше бы я погиб вместо Клауса. Теперь у меня нет выхода. Я загубил свою жизнь…»

Но долго усидеть он не мог. Мучительные мысли гнали его из угла в угол.

«Меня будут судить за воровство, — продолжал он размышлять, — но в этом я ни за что не признаюсь. Пусть сначала докажут. Они начнут расследовать дело и… — Его прошиб холодный пот. — Если сейчас начнется расследование, все всплывет наружу. Они установят, что я вовсе и не был в Вергенштедте, когда начались грабежи, и станут допытываться, пока не узнают обо всем. И насчет танка, и Гитлера, и Железного креста, и наконец «Вервольфа»,»

У двери раздалось звяканье ключей, щелкнул замок, и бородатый надзиратель кивнул ему:

— Пошли, Радлов.

Иоахим словно окаменел и не мог сдвинуться с места.

— Идем, ты что, не слышишь? — раздраженно проворчал надзиратель.

Путь по лестницам, через окованные железом двери, по двору до здания суда, казалось, продолжался целую вечность. Иоахима буквально шатало, он с трудом держал себя в руках.

Окна комнаты, куда его ввели, выходили на тюремный двор. Войдя, Иоахим сразу обратил внимание на человека за письменным столом; это был светлый блондин, вдвое старше Иоахима, который, даже сидя, выглядел очень крупным и рослым. Он дружески сказал:

— Ну-ка садись, Иоахим.

Иоахим осторожно присел на краешек стула, весь собранный, готовый дать отпор. Блондин, казалось, почувствовал его сопротивление и поэтому, кивнув ему, заметил:

— Не бойся, Иоахим, я из Управления по делам молодежи, моя фамилия Керн. Документы по твоему делу пока еще не попали к прокурору. И если ты честно все расскажешь, тебе и не придется с ним встречаться.

«Эге, — сказал себе Иоахим, — он хочет меня приручить да поймать на удочку, но пусть не рассчитывает. Ничегошеньки он не узнает, ничего». Он где-то читал, что арестованный должен признаваться только в том, что полиции уже известно. И решил действовать по этому правилу. Упрямо смотрел он на человека, сидевшего напротив.

— Ты только не думай, что мы хотим тебя засадить, — сказал Керн. — Совсем наоборот, мы хотим тебе помочь. До прихода Красной Армии тут много натворили плохого, это нам известно. Но чтобы мы могли тебе помочь, ты должен рассказать всю правду. Вот и расскажи. Как попали к тебе отрезы?

Радлов изобразил на лице уныние. «Лучше всего разыграть дурачка, — подумал он, — конечно же ему ничего не известно. Вот он и напыжился, как поп в церкви…»