Украденная юность

— Удивительная история, скажу я вам, — начал он медленно, будто подыскивая слова, и при этом судорожно старался придумать, как из всего этого выпутаться. — Вчера вечером зашел я в ресторан на вокзале, чтобы выпить кружку пива. Я, знаете, шел с работы. — Он говорил, все еще запинаясь, но вдруг как будто напал на идею, которую решил развивать. — Я, знаете ли, всегда хожу мимо вокзала, а тут мне захотелось пить, и я завернул в ресторан. Пью это я себе пиво, вдруг ко мне подходит какой-то посторонний, инвалид войны, на костылях, и спрашивает, не хочу ли я заработать сотню марок. Я отвечаю: «Конечно». А человек этот предупреждает: «Но это будет нелегко». — «Ничего». — говорю я и спрашиваю: «А что надо делать?» И тут-то он рассказал мне свою историю. Он-де едет из лазарета, и ему нужны деньги на обратную дорогу, у него будто бы уцелели два отреза на костюмы, и если я их продам, то за каждый получу по сто марок. Вот как все было, господин Керн. А что произошло дальше, вы знаете. Я бы не стал этого делать, но мне нужны деньги, вот я и отправился к портному Витштоку.

Иоахим, глубоко вздохнув, откинулся на спинку стула и даже положил ногу на ногу.

Керн же сидел, облокотившись обеими руками о стол, и слегка улыбался. Все еще дружелюбно он спросил;

— И ты хочешь, чтобы я поверил этой басне?

— Конечно.

Керн расхохотался звонко и от души.

— Ты считаешь меня глупее, чем я есть. — Голос его стал резче. — А теперь я скажу, как к тебе попали отрезы. Ты их украл, Иоахим!

— Нет! — вырвалось у Иоахима горячо и решительно. — Я не вор! — И слова эти прозвучали правдиво.

Но Керн ответил:

— Ладно. Вот теперь ты впервые сказал правду. Вором ты быть не можешь, потому что во время грабежей тебя в Вергенштедте не было.

«Значит, они и это знают», — подумал Иоахим, и на лице его отразились напряжение и страх.

— Итак, кто передал тебе отрезы?

— Я вам уже сказал.

— Как всегда — незнакомец? Допустим. Но каким же образом ты уже через двадцать минут снова был со вторым отрезом у Витштока? До вокзала не меньше получаса ходьбы, даже если идти быстро.

— А он пошел мне навстречу. — Иоахим обрадовался, что сумел так здорово соврать.

Керн встал, он был почти на две головы выше Радлова.

И Радлов подумал: «Если он меня стукнет, я вылечу за дверь!»

— Ну и мастак ты на вранье, — сказал Керн, и в голосе его прозвучало раздражение. — А я-то полагал после всего, что о тебе слышал, что ты будешь вести себя разумно. Но если ты настаиваешь, пожалуйста… Тогда мы устроим тебе очную ставку с хозяином ресторана.

Керн остановился напротив него и замолчал, словно приглашая ответить. Иоахим не произнес ни слова.

— У тебя есть еще время, подумай.

Керн открыл дверь. В коридоре ждал надзиратель. Иоахим повернулся, чтобы идти, но тут его словно обухом ударило по голове. Керн спросил:

— А что передать твоей матери, Иоахим? Она очень тревожится о тебе.

Радлов, пристыженный, виновато опустил голову. Он помолчал, потом тихо ответил:

— Передайте ей, что я очень жалею… обо всем.

И ушел так поспешно, что старый надзиратель с трудом догнал его.

Дни текли мучительно однообразно. Некоторым развлечением служила утренняя прогулка, но, как только дверь камеры захлопывалась, Радлова вновь охватывало гнетущее чувство одиночества. Керн больше не появлялся, и Иоахим, предоставленный самому себе, пытался в эти дни сам разобраться в своих делах и поступках. Он все еще считал, что не в праве выдать настоящего вора, и все сомнения отметал одной-единственной фразой: «Это не по-товарищески». Он твердо решил настаивать на своей версии о незнакомце, ибо считал, что отступления для него уже нет.

Иногда в нем вдруг вспыхивала надежда, что все кончится хорошо, но он тут же снова впадал в глубокое уныние. Его волновали различные мысли, но одна все больше выступала на передний план: это было воспоминание об Урсуле. Он вспоминал их совместную жизнь, вызывал в памяти их разговоры, видел перед собой девушку, слышал ее голос — и вся она, как живая, вставала перед его мысленным взором.

И он не переставал спрашивать себя, как вела бы себя Урсула, если бы знала, что он сидит за решеткой. В конце концов Иоахим твердо решил, что она поняла бы его, и теперь цеплялся за это. Мысли об Урсуле были его единственным утешением, но они же и терзали его, и он боролся с желанием написать ей обо всем.

А с воли до него доносились резкие гудки паровозов. И часто, взбираясь на табуретку, он с тоской следил за катившимися мимо вагонами: может быть, этот поезд идет в Берлин…

Однажды вечером с берлинского поезда на перрон Вергенштедтского вокзала сошла девушка в поношенном плаще. Посреди привокзальной площади она остановилась, словно не зная, куда же ей идти. Немногие пассажиры, прибывшие вместе с ней, успели разойтись, и над городом уже сгущались сумерки.

Как раз в ту минуту, когда девушка нерешительно подняла с земли свой чемоданчик, из здания вокзала вышел пожилой железнодорожник.

— В первый раз в нашем городе, фрейлейн? — спросил он. — Куда вам?

— В Вергенштедт, — ответила она, беспомощно улыбнувшись.