Украина и соседи: историческая политика. 1987-2018

Можно сказать, что в политическом, геополитическом и культурном мышлении российского правящего класса присутствует свой вариант «онтологической озабоченности» (А. Астров), связанный именно с Украиной. Российским элитам трудно конституировать Украину и украинцев как принципиально отличающегося от них Другого.

Стремление украинцев к культурной самобытности и утверждению себя в качестве нации, не входящей в «русский мир», в особенности если оно сопровождается уходом в другое культурно-цивилизационное пространство («Запад»), порождает в России «когнитивный диссонанс», раздражение и неприятие. Факт государственного самоопределения Украины воспринимается как злая шутка истории и недоразумение. В наиболее радикальном варианте продвигается и тезис о неестественности, искусственности украинской государственности.

На Украине, в свою очередь, такая реакция на ее стремление к отделению и самоопределению вне российского культурно-политического пространства воспринимается не иначе как рудименты имперского сознания или как имманентное свойство сознания российских элит. Разумеется, это, в свою очередь, усиливает постколониальные дискурсы и комплексы, способствует устойчивости национального/националистического нарратива исторической памяти.

Кроме того, в историческом сознании российских элит доминирует идея государственности как системообразующего фактора. Претензии украинских элит на самостоятельность украинской истории воспринимаются как абсурдные и провокационные именно из-за отсутствия восприятия украинцев и Украины как Другого, способного на самостоятельное государственное существование, ведь Украина веками была частью «государства Российского».

В этом смысле отсутствие континуитета в истории украинской государственности воспринимается как свидетельство цивилизационной неполноценности Украины. Присутствие украинских этнических земель в рамках российской государственности воспринимается как должное. Кроме того, претензии украинцев на культурную и государственную самостоятельность традиционно рассматриваются как следствие интриги внешних сил то ли с конца XVIII, то ли с середины XIX века: можно увидеть последовательную смену «польской», «австрийской», «немецкой» интриг. Сейчас их место заняла «американская», «евросоюзная» интрига или вообще интрига «Запада»[865].

Наконец, стоит обратить внимание на глубокие противоречия в отношении к оценке общего прошлого. Для российских политических и культурных элит имперское и советское прошлое были важным элементом их исторической легитимации[866]. Для украинских — центральным аргументом в историческом обосновании существования государства и нации было отрицание имперского и советского прошлого как чуждого, принесенного и навязанного извне.

Проблемы раздела ранее «общего» прошлого стоит рассматривать именно в этом контексте.

Несмотря на все перечисленные обстоятельства, конфликт по поводу прошлого между Россией и Украиной долгое время пребывал в латентной фазе: хватало других проблемных зон. Первая открытая дискуссия не столько историографического, сколько идеологического характера произошла в 1993 году[867] на конференции, посвященной 60-летию голода 1932–1933 годов на Украине. Атмосфера конференции была далекой от академической. В ней принимали участие не только ученые, но и политики, в том числе президент Украины Леонид Кравчук и общественные деятели.

Конференция происходила в период серьезного обострения украинско-российских отношений. Некоторые выступления прямо увязывались с текущей ситуацией. В июле было принято скандальное постановление Верховного совета РФ о статусе Севастополя, объявлявшее город российской территорией. В октябре Россия предъявила претензии на украинскую газотранспортную систему (в счет гигантского газового долга), что было воспринято как откровенное посягательство на суверенитет. В разгаре был конфликт по поводу раздела Черноморского флота.

В этой обстановке обсуждение голода 1932–1933 годов на Украине нередко переходило в обвинения в адрес России (или «Москвы») как организатора голода. Российские историки, пытавшиеся отстаивать идею о том, что голод имел место во всех хлебных регионах СССР, оказались в роли «защитников» сталинского режима. Свои впечатления они изложили в письме (скорее похожем на статью) в журнале «Отечественная история»[868]. По мнению российских историков, представленная в некоторых выступлениях на конференции концепция голода-геноцида, организованного с целью истребления украинцев, является политической: «В данном случае речь идет прежде всего о попытках использовать некоторые события истории в политических целях»[869]. Данный эпизод фактически положил начало многолетней дискуссии украинских и российских историков и политиков о голоде 1932–1933 годов, переросшей в войну памяти в 2000-е.