Укромный уголок

Мне под нос подсовывают чашку с чаем, и я трясу головой — нет, спасибо. Я не хочу ни есть, ни пить, потому что для этого потребуется освободить руки, а они у меня слишком заняты — прижимают к груди тугой теплый сверток. «Если что, — говорю я мужу, — руки у меня будут заняты этим до конца жизни. Никаких больше чашек чая или там кофе или чего еще. Я ее не отпущу».

Он вздыхает. Сердится на меня. У нас случилась ссора — первая после родов и по совершенно дурацкому поводу. Разразилось прямо-таки побоище из-за температуры воды в ванночке и способов правильного купания младенцев. Виновата была я, конечно, — по причине недосыпа. Пробовала извиниться, но сделала только хуже.

Если бы он знал, каково это — быть мной. Иногда мне хочется, чтобы мы поменялись телами и он почувствовал то же, что чувствую я.

* * *

Мы сворачиваемся в клубок под одеялом — только я и она, — и я в семьсот двадцать пятый раз рассказываю историю ее рождения. Теперь это мое любимое занятие. Я каждый раз обнаруживаю в памяти новые подробности. Задача не из легких — как будто пытаешься вспомнить сон. Я изо всех сил стараюсь облечь в слова то магическое действо, но рассказ всегда получается обыденным и банальным. «Эй, мир! — хочется мне заорать в окно, чтобы этот крик пронесся над крышами в небо. — Эй, мир! Знаешь что? Я вырастила внутри себя живое существо, настоящего человека с ногами, руками, ресницами и ногтями! Господи боже ты мой, да ЗОВИТЕ ЖЕ СКОРЕЕ РЕПОРТЕРОВ!» Пусть узнают о Чудо-женщине.

В памяти клубится туман, в ней будто остались только отголоски прошлой жизни. Я помню себя в большой надувной ванне — корчусь там на боку, цепляясь за бортик, дрожу, сотрясаясь в конвульсиях. Были вопли и хрипы, обжигающая боль, и всё мокрое, очень мокрое, и он, он всегда был со мной, рядом, впереди, за спиной, держал меня и поддерживал, и отступал подальше, когда его прикосновения становились невыносимыми, и возвращался, когда я в нем снова нуждалась. Он массировал мне поясницу большими пальцами, когда схватки уже не было сил терпеть, массировал без передышки, согревал и растирал, унимая боль, спасая меня от той агонии, которая теперь кажется выдумкой. Мой мозг стер кошмар из памяти. Стер все подчистую. Если бы не пятна, оставшиеся на ковре в гостиной, я бы решила, что ничего и не случилось.

Я целую дочку в нежные, как лепестки, губки, вдыхаю ее молочный запах, и меня накрывает волна радости, такая мощная, что кажется, будто стенки моего слабого сердца лопнут под ее напором.