Укрощение дьявола

— Маэстро, — остановил его Карпани, он записывал слова в тетрадь, которую всегда держал при себе, — наш Россини уже сочинил много опер-сериа — «Танкред», «Отелло», «Моисей». Я посылал их вам.

— Я видел их, но, поверьте мне, этот жанр не для итальянцев.

— Что вы! — воскликнул Россини. — И оракулы могут ошибаться!

Бетховен внимательно посмотрел на него и невозмутимо продолжил:

— Для того чтобы создать настоящую драму нужна серьезная музыкальная теория, а у вас итальянцев ее нет. Вы до сего дня не разработали ее у себя в Италии. Никто не может сравниться с вами в опере-буффа. Ваш мелодичный язык, живой и яркий темперамент позволяют вам утвердиться именно в этом жанре. Посмотрите на Чимарозу. Комические элементы превосходят в его операх все остальное. То же самое можно сказать о Перголези. Но есть и кое-что общее, что роднит вашу и нашу музыку — вы, как и мы много значения придаем своей церковной музыке. И в самом деле, в Stabat mater Перголези есть и волнение, и чувство, но и форма… ей не хватает разнообразия, конструкция монотонна, а вот «Служанка-госпожа» …

Бетховен не закончил предложение, он умолк и стал сжимать в ладони пальцы левой руки. Затем эту руку он положил на кровать и глухим голосом произнес:

— Ich bin zufrieden*.

Я доволен (нем.)

Тут Россини попросил Карпани передать Бетховену, как глубоко он восхищается автором «Героической симфонии». Абсолютно глухой композитор понимал, что в словах, которые он не слышал, было признание, полное восторженных и лесных для его самолюбия чувств. Карпани что-то говорил в обычной ему спокойной манере, неотрывно глядя в лицо Бетховена, но тот, слушая его, а точнее меня, который уподобился духовному лицу, никак не выразил своих чувств, он только вздохнул и сказал по-итальянски: «О, я несчастный». Потом он задал Россини несколько вопросов об итальянских театрах, о самых известных певцах, часто ли ставятся в Италии оперы Моцарта, спросил, доволен ли Россини итальянской труппой, выступающей в Каринтийском театре, в довершение всего он пожелал большого успеха итальянскому сезону. Затем встал и проводил нас к выходу. Уже на пороге он сказал Россини:

— Помните, вы должны писать много такой музыки, как «Цирюльник».

Когда мы спускались по лестнице, я видел, что Россини настолько угнетен увиденным, что был готов рвать на себе волосы. Конечно, я не мог позволить ему умереть от огорчения. Перед тем как выйти на улицу, Россини утер слезы, обернулся ко мне и сказал:

— Я подавлен тем, в какой ужасающей нищете живет этот великий человек.

Я ему объяснил:

— Поверьте, он сам хочет этого.

— Он примет мою помощь?

— Даже не пытайтесь, облегчить ему жизнь. Я не говорю, что это трудно, это невозможно! Объясню свою мысль…

— Я не могу допустить, чтобы Бетховен мучился, — прервал меня Россини. — Если бы вы знали, как мне хотелось обнять его!

— Дорогой маэстро, успокойтесь.

— Я в отчаянии: ma cosi v ail mondo *. Вы любите его?

— С полной откровенностью заявляю вам, что готов умереть за него, но не видя возможности сделать это при подходящих для этого обстоятельствах, готов и дальше служить ему с единственной целью — хоть как то облегчить его бренное существование.

*Но такова жизнь (ит.).

— Я видел его и с горечью чувствую, в каком ужасном состоянии он пребывает.

— Поверьте, утром, когда я просыпаюсь, моя первая мысль относится к нему.

— Имею честь считать себя вашим признательным другом, — сказал Россини и протянул мне руку.

— До какой степени нелепа судьба гения! — воскликнул я. — Никто не может найти выход из положения. Бедный Бетховен!

— Пусть вам будет отрадно знать, что я хочу вернуться и упасть к его ногам.

— Сегодня он чувствовал себя лучше. Но вам не нужно падать к его ногам, чтобы угодить мне. Позвольте мне разъяснить вам что к чему, дабы избавить вас от укоров совести. Бетховен нелюдим, у него нет друзей, человек со странностями. Хотите ему помочь, чтобы успокоить свои нервы? Надо чтобы вы послали кого-нибудь к Унгеру, известному колбаснику, попросите его отправить Бетховену три колбасы и копченую грудинку.

— Синьор Карпани, не подумайте, что я этого не сделаю. Но прошу вас, в следующий раз, а когда, собственно, вы соберетесь навестить Бетховена?

— Завтра после того, как получу его пенсию.

— Поклонитесь от меня ему, потом соблаговолите написать в своей тетради и дайте ему прочесть, что его великий талант я ценю, как никто другой, — сказал Россини.

Он все еще не мог успокоиться.

— Сочувствие, выказанное вами к Бетховену и сострадание, достойны вашей благородной души и чистого сердца, — сказал я, прощаясь с ним.

Ничто не могло доставить мне больше удовольствия, чем знакомство с этим великим композитором. Я поклонник его чарующих мелодий, его увертюр с большим крешендо, но душе моей ближе Бетховен. Он в совершенстве владел гармонией. Мне до сих пор приятно вспоминать нашу встречу.