Улан Далай

Никогда так сильно не жалел Чагдар, что не может передать приказ мыслью. Впереди гибли два прикрывавших полка, которые еще позавчера могли отступить. И пакет, что везет он за пазухой, – позволение бойцам пожить еще. Ему бы скакать побыстрее, а вынужден тут отлеживаться.

Только на войне человек может заснуть под грохот бомбардировки. Чагдару снилось, что он убит. Он лежит на краю ямы, над ним стоит группа немецких офицеров, звучит отрывистая, тявкающая речь. Но он все понимает. Он раздвоился: он и убитый, и одновременно зритель. Закатное небо, руины какой-то церкви, со стены смотрит на него святой, кажется, Петр, потому что с ключами от рая. Но видит Чагдар и себя сверху: обгоревшее лицо, оторванная, но приставленная к телу рука. Только петлицы не сержантские, а майорские.

Надо брать пример, говорит немецкий полковник, с этого вражеского офицера, который не колеблясь пошел с гранатой против танка, прикрывая отступление своих солдат. И Чагдара закрывают буркой и опускают в могилу. Он лежит на дне, не испытывая ни страха, ни жалости к себе, а только успокоение. Он погружается в глубокое безмятежное небытие и уже откуда-то сверху видит, как немцы засыпают могилу саперными лопатами, а потом стреляют в воздух из пистолетов…

Очнулся Чагдар от внезапной тишины. Отбомбили. Ощупал себя – живой, весь в камышовом пухе и он, и конь. У Жухрая пушинки даже на ресницах. Потрогал петлицы на воротнике – по-прежнему сержантские. Никакой бурки. Приснилась смерть, но не его. Чья-то. Как никогда ощущал сейчас Чагдар ценность своей жизни. Он не может, не имеет права быть убитым, прежде чем доставит приказ.

За бомбардировкой должен последовать артобстрел. Но между ними – часовой зазор: немцы выжидали, чтобы не подбить ненароком свои самолеты. Чагдару казалось иногда, что у немцев где-то внутри есть заводной ключик, они движутся, пока не ослабнет пружина, а потом замирают – тогда у наших есть возможность поменять позицию, вынести раненых… И теперь Чагдар воспользовался передышкой, чтобы галопом пересечь открытое, засеянное уже созревшей пшеницей колхозное поле и упасть в кусты тальника, как только снова засвистело над головой…

Шквал разрывов от бризантных снарядов проливался смертоносным дождем. Осколки убивают больше бойцов, чем пули, срезают, как бритвой, головы, отсекают руки и ноги… Трух! Трах! Та-та-та-та! Иу! Пах-пах-пах! Казалось, барабанные перепонки сейчас лопнут. Чагдар зажал руками уши, распластался всем телом в лощинке среди невысоких, редких кустов. Конь лежал рядом. Умница, все понимал, вел себя спокойно, только ушами прядал. Умный конь – спаситель для всадника.

Тюк! Мина упала в жухлую траву чуть выше места, где лежал Чагдар, скатилась под уклон и застыла в полуметре от его носа. Чагдар почувствовал, как коротко стриженные волосы ощетинились под пилоткой стальными иголками, а по спине побежали мурашки. Мина походила на красивую игрушку, этакое пухлое веретенце, окрашенное красным и желтым. Веретенце поблескивало прозрачным пластмассовым кончиком и само просилось в руки. Вот так и пропадают без вести – человека просто разрывает в мелкие клочья…

Чагдар уже попрощался с жизнью и теперь просил прощения у всей дивизии за недоставленный приказ, сжимая сквозь ткань штанов свой талисман. Секунда, другая… Десять… Не разорвалась!

Чагдар юзом отполз от мины, потом на карачках подальше, подальше, за бугорок… Вдруг начал икать, тело сотрясалось словно студень. Достал из-за спины фляжку с водой, но руки не слушались, не мог отвинтить колпачок. Лег на бок, надеясь унять дрожь. Рыжий муравей, тащивший былинку, заметался, пытаясь понять, с какой стороны обойти внезапное препятствие. Кругом стреляют – а муравей занимается строительством! Чагдара разобрал хохот. Спроси у него, над чем смеется – не смог бы сказать, над собой ли, над глупым ли муравьем, над неразорвавшейся ли миной. Хохот перемежался икотой, а потом Чагдара стало рвать…

Когда артобстрел закончился, Чагдар более-менее пришел в себя. Чмокнул губами, подзывая коня. Держась за подпругу, не без труда влез в седло. Солнце стояло почти в зените. Вдали над озерцом у хутора Карповка беззвучно взмыла в воздух стая чаек – пользуются передышкой, чтобы подкормиться. Птицы тоже к войне приспосабливаются.

Чагдар приник к шее коня, словно жокей на забеге, сжал бока каблуками, насколько хватало сил. Рывок – на такой скорости лошади бегают на ипподроме короткую дистанцию – и вот Чагдар уже на задах хутора.

– Стой, стрелять буду, – протяжно разнеслось над огородами: наперерез ему мчался разъезд.

Осадив Жухрая, Чагдар громко назвал себя.

– Я с донесением. Комдив здесь?

– Комдива не видал, но замком и начштаба оба тут. На старом кладбище, посреди хутора, где в мае мы рыли учебно-огневые. Чего-то кумекают.