Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов

На следующий день после пробоин он встал поздно, почти в обед, на работу было не надо, и он решил пообедать на террасе одного кабачка, где твердо решил съесть харчо. Там оно было особенное, сделанное совсем не по правилам – никакого красного соуса и перца, рис длинный, каждая рисинка отдельно, баранина мелкопорезанная и много зелени.

Он шел и думал только о харчо, представляя тарелку, которую ему принесут, а потом…

Он пришел и узнал, что харчо нет и больше не будет в летнем меню. Спрашивать почему было бессмысленно – обломали конкретно.

Пришлось согласиться на другой суп, но внутри уже все закипало, ингредиенты супа из ненависти и неурядиц уже стояли на огне собственного костра, который полыхал еще с ночи. Однако Сергеев решил держаться.

Перед ним по улице шли люди, на террасе было пусто, и его глазам никто не мешал.

У него была игра – он составлял моментальные психофотографии прохожих, определяя их возраст, социальное положение и отношение к браку. Проверить свои наблюдения он не мог, да и не хотел особенно. Ему и не очень важно было, где правда, а где ложь – просто он таким образом коротал время на осеннем солнышке в ожидании еды.

Он давно уже ел по инерции, редко, когда возникал зверский аппетит, еда стала ритуалом – днем надо обедать, а вечером ужинать. Так чтобы рвать зубами дичь, захлебываясь слюнями, – этого уже нет, молодость, где все приходится рвать зубами, прошла, мудрость и зрелость половины жизни, говорят, совсем другое: всего не съешь, всех не поимеешь.

В такой умиротворенный момент перед ним появилась пара. Сергеев замер, он знал, что на пустой террасе они плюхнутся прямо перед ним и его игра сразу закончится, он знал, что закроют ему солнце – так бывает всегда. Остальные места им неинтересны. Они, конечно, сели перед ним: мужик – огромный бугай килограммов на двести и женщина в два раза ниже и два раза тоньше своего спутника.

«Отличная компания», – подумал Сергеев, но принесли еду, и он отвлекся от пары, которая въехала в его личное пространство, как крейсер и катер сопровождения.

Он налил себе, выпил, но пошло не в то горло, потом он закашлялся и понял в тот момент, что причина сидит горой мяса перед ним.

Этот боров с тройным подбородком и тремя этажами живота и есть причина его дискомфорта. Для того чтобы унять кашель от водки, попавшей даже в нос, он стал жадно есть суп и с трудом задавил свое внутреннее живототрясение.

«Как же все это не вовремя, смотреть на улицу стало невозможно», – и Сергеев стал составлять психофотографию пары, сидящей перед его носом.

С боровом было все ясно – мелкий лавочник с приличным доходом, живет с прихода трех ларьков, в добрые времена ему не дала бы ни одна уважающая себя девушка, а теперь он может себе позволить почти любую, которая смирится с его жирным стопудовым телом, его опрелостями в разных местах, смрадным храпом и грузом такого кабана, который в позе миссионера может даже раздробить женщине кости.

Сидевшая рядом с ним женщина, наверное, когда-то у него работала, потом он стал ее использовать как секс-рабыню, но со временем она вошла в его дом, и он принял ее. Она живет на птичьих правах, но зато есть крыша над головой и какие-то деньги, нужные семье на Украине…

Боров, когда-то учил историю и помнил, что рабов надо кормить, и привел ее для этого на террасу. Она робела, не знала, что выбрать, хотела одно, выбрала другое и чувствовала себя явно не в своей тарелке.

Еще утром он навалился на нее стопудовым прессом, и она терпела, так что обед заслужила и хотела расслабиться. Спина у нее гудела, ноги тряслись. Слава Б-гу, он не часто делал это, но запоминалось надолго, так чувствуют себя люди под бетонными плитами после катастрофы.

Сергеев остался доволен своими изысканиями, согласился со своей версией, да и водка помогла от сужения горизонта, закрытого чужими телами.

Он вспомнил, как ездил на работу в трамвае из Лефортова на Душинскую. Толпа набивалась еще на Солдатской, и тридцать минут его сжимали тела пролетариев, ехавших на завод имени Войтовича и на «Серп и молот».

Состояние свое он помнит до сих пор; запахи и звуки тоже.

Когда на Душинской толпа выстреливала его из вагона, он переводил дух, и до булочной, где всегда покупал коржик со сладким творогом под названием «сочник», он шел на автопилоте. Потом шел с закрытыми глазами до проходной и жевал еще теплый коржик, и эффект сдавливания проходил – вот как нарушалось личное пространство при социализме, а теперь кто бы поверил – люди за чужим столом давят на мозг, как в № 32 в час пик.

Приступ бешенства у Сергеева вызвал скрип борова стулом, который визжал под ним, как бензопила.

Боров все время искал точку опоры для своего немаленького тела, и звук его телодвижений наполнял атмосферу. «Блядь, – подумал Сергеев, – когда же он замрет и уймется!» Женщина борова сидела тихо, не отрывая глаз от тарелки. Ее не раздражало, она привыкла.

Сергеев думал о ней: откуда эта коровья покорность, неужели нет другого способа заработать на жизнь? Как это можно терпеть, за какие коврижки?