Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Данное описание представляет картину абсолютного уничтожения. Для простой толпы разгоряченных фанатиков парабаланы неимоверно скрупулезны. Медленно, методично они подвергают тело философа процессу полного физического уничтожения: Гипатию тащат, разрывают на части, сжигают, буквально сводят на нет. Они хотят быть уверены, что от ее телесного присутствия в мире ничего не остается. Возникает странное ощущение, что подобного рода уход, уход через расчленение, способ жестокий сверх меры, каким он и был в действительности, лучше всего подходил Гипатии, философу платоновской школы. Для той, которая связывала женскую красоту с менструальной кровью, тело, возможно, представлялось объектом неудовлетворенности и разочарования, достаточно неприятным местом, в которое можно попасть. И в самом деле — гробница души. Это может объяснить полное отсутствие сопротивления со стороны Гипатии: хроники не упоминают ни малейшего противодействия с ее стороны. Зачем сопротивляться собственным освободителям?

Конец Джордано Бруно был иным. Как и Сократ до него, он предстал перед судом, и все процедуры были должным образом соблюдены. Современные историки до сих пор не могут найти недостатков или нарушений в проведении судебного разбирательства[207]. На самом деле инквизиция довольно неохотно подводила дело под смертную казнь: ее представители продолжали надеяться, что Бруно в конце концов признает свои ошибки и публично покается, спасая тем самым свою жизнь. Роберт Беллармин, главный инквизитор, отвечавший за дело Бруно на заключительном этапе расследования, будучи сам авторитетным богословом[208], прекрасно знал, что, предав Бруно пламени костра, они тем самым преподнесут ему бесценный подарок — ореол мученичества. В конце концов, после многих лет затянувшегося разбирательства, Беллармино свел абсолютно еретические взгляды Бруно к восьми основным «пунктам» и заставил от них безоговорочно отречься. Среди них была идея Бруно о множественности миров (mundos esse innumerabiles) и их вечности, отрицание божественности Христа (Christum non esse Deum), принятие магии (magiam esse rem bonam et licitam), отвержение доктрины пресуществления, а также представление Бруно о переселении душ (animam de corpore in corpus, imo et alium in mundum migrare)[209].

Надежда инквизиторов на то, что Бруно признает свои ошибки и отречется от своих взглядов, не были абсолютно безосновательной. Бо́льшую часть своего восьмилетнего заточения заключенный проявлял достаточную лояльность. В какой-то момент, спустя всего несколько месяцев после ареста, находясь все еще в Венеции, Бруно сделал унизительное заявление, согласившись признать все те ошибки, которые ему приписывались. Он упал на колени перед инквизиторами и умолял о прощении. Это был Бруно в состоянии неимоверного смирения, представлявший собой невиданное зрелище:

Я ненавижу и презираю все те ошибки, совершенные мною до настоящего момента, связанные с католической жизнью и моей профессией, а также [отвергаю] все ереси, которых я держался, и сомнения, которые были у меня в отношении католической веры и учения святой Церкви… и я молю, чтобы этот святой Трибунал, зная мои немощи, вновь принял меня в паству святой Церкви, одарив исцелением, необходимым для моего [немощного] здоровья, и оказав мне милость[210].

Однако это признание не сохранило Бруно свободу, и вскоре его отправили в Рим. Там он все еще казался открытым для «переговоров» о своих идеях, уступая в одном, настаивая на другом, сдаваясь сегодня и упорствуя на следующий день. В своей защите он опирался на солидное доминиканское образование, применяя диалектику и тонкие концептуальные различия. Всякий раз, когда только Бруно считал это допустимым, он, например, проводил различие между вопросами доктрин stricto sensu, которые Церковь имела право формулировать, и философскими вопросами, в отношении которых он мог осуществлять libertà di filosofo. Иногда он вовлекал следователей в бесконечные философско-космологические споры. Или представлял свою защиту в письменной форме, предназначая ее для чтения самим папой. Порой он просил о личной встрече с папой. А иногда просто молчал.