Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Одним из центральных понятий философии Паточки является знаменитая «забота о душе» (péče o duši). В «Платоне и Европе», посмертно изданном сборнике его подпольных лекций, он делает это понятие основой европейской философии. Благодаря заботе о душе мы можем преодолеть нашу смертность и инстинктивный страх смерти. Все, что делает нас по-настоящему человечными, — мораль, мысль, культура, история — коренится в заботе о душе. Через эту заботу мы устанавливаем связь с тем, что вечно, но при этом не покидаем нашего мира: это «попытка воплотить то, что вечно во времени и внутри нас самих, и в то же время это усилие выстоять среди бури времени… во всех опасностях, которые она несет с собой»[223]. В этом понятии Паточки нет ничего индивидуалистического или асоциального. Наоборот, забота о душе несет ярко выраженное политическое измерение: как он писал в одной из своих работ, «правильным местом заботы о душе» является pólis, который также является «достойным местом истории»[224]. Жизнь души немыслима вне жизни общества, внутри которого она себя обнаруживает. Душа, которая заботится о себе, делает все возможное, чтобы помочь своим собратьям реализовать себя и «жить в истине». Забота о себе является всего лишь еще одной формой заботы о других.

Если этот процесс не подразумевает предательства себя, то заботящаяся душа должна оставаться таковой любой ценой. Лучший пример — Сократ, которого Паточка превозносит за то, что он поставил заботу о душе превыше всего, даже выше собственной жизни. Сократ учил своих соотечественников афинян, что «неисследованная жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой», хотя иногда исследователь может попасть в оппозицию к своему городу. Со временем его существование становится «провокацией для города». Это один из тех случаев, когда забота о душе ставит под угрозу того, кто ее осуществляет: «Забота о душе в городе, где царит беззаконие, ставит под угрозу человека… так же, как этот человек ставит под угрозу сам город. И в целом логично то, что город относится к нему соответствующим образом». В отрывках подобных этому Паточка говорит не только о Сократе и Афинах, но также, косвенно, о себе и своем «беззаконном городе» — режиме Гусака в Чехословакии. Более того, он идет еще дальше и делает собственный философский проект частью «сократовского наследия», согласно которому философ, в каких бы невыносимых исторических обстоятельствах ни находился, должен отдать себя на милость других:

Каким образом философ, находящийся в таком отчаянном положении, может помочь другим? Философским, создавая проект такого города, в котором философ может жить, в котором может жить человек, заботящийся о душе… Созидание такого города — дело преемников этого философа[225].

Затем в жизни Паточки наступил момент, когда он понял, что его научной работы и подпольных лекций, какими бы бунтарскими они ни были, недостаточно для того, чтобы что-то изменить в реальном мире. Сами по себе его философские размышления не могли быть приравнены к активной заботе о душе, которой он так восхищался в Сократе. Чего-то все-таки не хватало, и он знал это. Он открыто признал, что зашел в тупик, что происходит, если заниматься философией исключительно как академической дисциплиной. Паточка, как вы помните, однажды сказал, что в жизни философа наступает момент, когда он «не будет развиваться, если не сможет принять определенного решения»[226]. Преодолев эту черту, он получит возможность разрешить сразу две задачи: философские идеи пройдут проверку и актуализируются в жизни. Гавел также обратил внимание на то, что Паточка все больше осознавал наступление решающего момента, когда ему «необходимо устроить проверку своим идеям в действии… что он не сможет этого избежать или продолжать постоянно откладывать, поскольку это в конце концов заставит усомниться во всей его философии»[227]. И такой момент наступил, когда он включился в движение Хартии.