Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека… Но я заявлю своеволие… атрибут божества моего — Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою… Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою[234].

Идея о том, что, преодолевая естественный страх смерти через готовность к добровольной смерти, человек пересекает определенный рубеж и входит в новое, радикально иное измерение, имеет особое значение для понимания мученичества. «Священное», переживаемое как модус существования таким человеком, пробуждает и социальное «священное» в свидетелях его смерти. Это необычайно переломный социальный опыт. Быть человеком — значит быть запрограммированным на страх смерти; человеческая жизнь берет начало и становится возможной благодаря этому страху. Все наши онтологические, биологические и психологические установки ориентированы на самозащиту. Вот почему, когда кто-то совершает акт добровольного ухода из жизни в нашем присутствии, это приводит нас в смятение. Инстинктивно мы чувствуем угрозу и воспринимаем такого человека как радикально Другого. Теоретически мы можем понять, что он делает или собирается сделать. Но именно потому, что мы понимаем подоплеку, мы не хотим иметь ничего общего с этим. Мы делаем все возможное, чтобы держаться подальше от леденящего дыхания, источаемого этим поступком. Своими действиями этот человек разрушает нашу экзистенциальную стабильность, нашу принадлежность к миру, фундаментальную предпосылку нашей повседневности.

Представьте себе человека, собирающегося совершить самосожжение, всего за несколько минут до этого поступка. Вот он: спички в одной руке, бутылка с бензином в другой. Он откручивает крышку, бросает ее на землю и выливает на себя легковоспламеняющуюся жидкость. Он избавляется от пустой бутылки и берет себя в руки. Он делает все медленно, методично, как если бы это было частью рутины, которую он проделывал многие годы. Затем, не особо оглядываясь по сторонам, он чиркает спичкой… В этот момент ничто в мире не может преодолеть пропасть, отделяющую нас от самосожженца. Его вызов выживанию и самосохранению, его решимость растоптать то, что все остальные находят ценным, легкость, с которой он, кажется, распоряжается собственной жизнью, — все это делает такого человека запредельным не только для нашего понимания, но и для человеческого общества. Теперь он находится в том месте, которое большинство из нас считает непригодным для обитания.

И все же, находясь там, он не перестает надоедать нам. Поскольку мы обнаруживаем, что его поступок не только отталкивает, но и втайне притягивает нас. Наши чувства к человеку, совершающему такой поступок, на самом деле представляют собой сложную смесь страха и уважения, очарования и отвержения, влечения и отвращения, причем одновременно. Эти переживания являются такими сильными потому, что встроены в структуру человеческой психики. Самосожжение пробуждает в нас уровень бытия, унаследованный от предков: это внезапное переживание «священного» даже в отсутствие какого-либо представления о Боге. В данном случае «священное» не имеет никакого отношения к конкретным религиозным убеждениям, но возвращается к первоначальному значению sacer, чувству радикальной отделенности, «отрезанности». В этом контексте определение сакрального строится на онтологическом отличии от того, что является чисто человеческим. В книге «Идея святого» Рудольф Отто[235] представляет священное именно в терминах «радикально другого» (das ganz Andere), по отношению к чему люди испытывают одновременно ужас и очарование. Внезапное появление чего-то sacer вызывает серьезный дисбаланс в человеческой вселенной: оно дестабилизирует ее структуры, разрушает ее определенность и подрывает ее рутину. Пережить опыт священного — значит увидеть трещины в ткани бытия.

* * *