Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

В нашем опыте священного есть нечто принципиально двойственное. Как сказал один ученый, «священная вещь» «торжественно обозначена, отделена, заряжена действенной энергией»; sacer подразумевает одновременно «быть благословенным и проклятым, благословение и проклятие»[236]. Вот в чем заключается особенность. Когда священное проникает в нашу жизнь, а это может произойти в любой момент, его присутствие узнается безошибочно, его последствия продолжительны, от воспоминаний о нем невозможно избавиться. Если член человеческого сообщества идет против инстинкта выживания, на котором основана жизнь, его поступок воспринимается как принадлежащий реальности иного порядка. Поскольку этот поступок имеет двойной заряд — положительный (благословение) и отрицательный (проклятие), он наделяет своего автора аурой почти нечеловеческой сущности.

Когда Ян Палах поджег себя на Вацлавской площади в Праге в январе 1969 года в знак протеста против присутствия советских войск в Чехословакии и молчаливого согласия с этим граждан страны, пламя не только поглотило его, но и навсегда радикально отделило его от остальной части сообщества. Те, кто разделял его взгляды, возможно назвали этот поступок «достойным восхищения», но они, должно быть, также чувствовали глубокую растерянность, потому что слишком хорошо знали, что сами никогда не смогут совершить нечто подобное. Цветы, постоянно возлагаемые на могилу Палаха, не могут скрыть дистанции, отделяющей его от других, они лишь сигнализируют о ее существовании. Эта структурная амбивалентность сохраняется в языке, используемом для описания поступка: например, когда говорится, что Палах «пожертвовал» собой, связь между смертью и священным становится особенно очевидной, поскольку латинское слово «жертва» (sacrificare) буквально означает «сделать что-то священным» (sacer и facere). Посредством собственной «жертвы» Палах отделил себя от обычного «профанного» человечества.

На первый взгляд может показаться, что совершающий такой поступок находится в самом незащищенном положении, положении жертвы. Но мы находимся на территории, где обычная логика не работает, и здесь иногда жертва имеет больше власти, чем палач. Жертва контролирует последнего, направляя его внимание, формируя его поведение и обеспечивая ему статус палача. Выбирая смерть, жертва ставит себя в такое положение, которое не только недоступно для других собратьев, но и обладает значительной властью, той странной властью, которая обеспечивается близостью к смерти. Как ни парадоксально, но смерть не ослабляет жертву, а делает ее сильнее. Отличную иллюстрацию этого можно найти в истории Древнего Рима. Тогда жертва, которая занимала далеко не последнее место, имела статус «явно центральный и активный». И для язычников, и для христиан чем активнее добровольный порыв, тем эффективнее жертва. Положение жертвы возвышало страдальца и наделяло его или ее божественностью. Для римлянина жертва все еще имела свой первоначальный смысл — «святое создание». Активный, а не пассивный акт сакрализации подчеркивается такими римскими словами, как sacrificare, sacramentum, exsecrare, devovere и т. д.[237]

Это действительно пространство, где все перевернуто с ног на голову и действуют разные правила. В нем жизнь не является «высшей ценностью». На самом деле она может быть «принесена в жертву в любое время»[238]. Здесь готовность умереть — признак жизненной силы, жертва — замаскированное признание жизни, а сама смерть — праздник бытия. Joie de mourir просто иная форма joie de vivre. Согласно этой обратной логике, самоуничтожение является «высшей формой щедрости, неимоверного достатка и нищеты одновременно»[239]. В некоторых повествованиях о раннехристианских мучениках встречается фраза libido moriendi («жажда смерти»). Позднее, точно так же, в шиитском исламе мученичество иногда будет ассоциироваться с «жаждой смерти». Для человека, заинтересованного в воплощении такого радикального проекта, «смерть имеет бо́льшую ценность, чем жизнь»[240]. Мученик — виртуоз (virtuoso) самопереформатирования, художник смерти, в руках которого она перестает быть бедствием и становится инструментом для самотрансцендирования.