Унесенный

– Ничего. Пока все целиком население не ввергнут в ужас поражения и полной разрухи, как население фашистской Германии, ничего не случится.

Завсегдатай офиса американский журналист Алекс покровительственно хлопал его по плечу.

–А на фѝга вы имеете такую жизнь? Why do you have such a life?

За годы тренировок в русской среде он научился многим русским выражениям. В нем все еще не выветрилась спесь когда-то доминировавшей в мире империи, гордившейся своей исключительностью.

– I mean your way of the deep people pretending to be a sovereign democracy. Имею в виду ваш путь глубинного народа, принимающего вид суверенной демократии. Это isolation перед врагом?

Лева вскипел:

– А на фига вам-то прикрываться демократическими принципами, как фиговым листком?

Гордеев прервал их:

– Вы же знаете, давно системы демократии и автократии выровнялись. Единственный верховный частный собственник – государство, расстался с единоличным правом управлять собственностью каждого. Но уже все равно нет возврата к прежнему капитализму или, не дай бог, социализму. Сейчас, когда четырехдневный рабочий день, люди стали склонными работать не на личное благосостояние, а создавать вещи, и не для народа, а для удовлетворения более глубокой потребности, своей и народа тоже. Дело уже в умной или дурной власти, какую мы выберем.

Алекс держался обособленно. Поражался этому миру славян, живущему иллюзиями, даже не мог вступить в беседу, настолько чужд был настрой. Только сказал убежденно:

– People come to science. Люди приходят к науке. Все больше тестируют emotions наукой.

– Но эмоции никогда не будут разгаданы наукой! – возразил Гордеев. – Чувство, вдохновение – это от веры, религии. Вера в науку сомнительна, она лишь часть нашей надежды познать мир, сама рождена человеческой надеждой на Спасение.

– Science does not allow emotions to prevail. Наука не дает возобладать эмоциям, – убежденно сказал Алекс.

Лева спросил с издевкой:

– Это что, мир роботов?

– Not robots, but perfect people. Идеальные люди.

– Значит, хотите без эмоций? – вдруг обозлился Михеев.

– It's because you Russians like to get naked. Русские любят обнажаться. Это противно.

– А что не противно?

– Oˊkey, нельзя personality раскрываться, как вы говорите, до кальсон. И нельзя дотрагиваться.

Михеев окончательно сорвался.

– Пришли, захватили весь мир, пока не дали по зубам! А где Русь? Наша гордость нации!

Алекс воззрился с удивлением.

– Я о достоинстве personality. What does this have to do with relations between States? При чем тут отношения между государствами?

Сам Гордеев не особенно думал о судьбе страны и планеты, хотя так думать было принято. Он желал, чтобы его больно не толкали под дых, чтобы наступило время его детской мечты о мире «безграничной близости и слияния». Надо было определяться, понять то, что есть у него внутри и требовало выхода. Были ли эти поиски себя равнодушием к окружающим людям? Он чувствовал, что его место на стороне света, но методы борьбы отвращали его из-за мрачных отношений между участниками.

Короче, надо было, чтобы его организация выживала и побеждала. Но – без противной душе процедуры продирания сквозь чертополох жестокого противодействия и ненависти.

Может быть, он не вовремя поднял эту детскую идею, что лелеял в своей душе, но методы, которыми приходилось действовать, терпеть не мог.

____

Михеев, старавшийся вникнуть в споры, вздыхал.

– А я не знаю, зачем живу.

Лева недоуменно оглядывался на него.

– Тебя не устраивает твоя жизнь?

Тот кокетничал:

– Не знаю, почему, но я был бы утешен, если бы оставил след.

– Ты подотри за собой, нанес грязи!

Потом Лева возмущался:

– Болтун!

– Он меня слушает и сочувствует, – хмурился обмякший Гордеев. – И учится на своих ошибках.

Может быть, он страшно привыкает к тем, с кем тесно общался, и больно расставаться с привычным. Да еще всегда сочувствующим ему.

– Почему ты его не выгонишь?

Лева не понимал, не представлял последствий разрушения зыбкого порядка. Да и где найдешь непритязательного бухгалтера.

– Других писателей у меня нет. Придут такие же. И потом – он не предаст. И многое мне советует.

Была еще причина, почему Гордеев держал его при себе: прислушивался к его мнениям, и поступал наоборот, и всегда решение выходило верным.

– А другие болтуны?

– Они пока неопытны, научатся.

– Идеалист же ты!

– Я такой же, потому прощаю их.

И думал: разве я не стремлюсь уйти в свободу безответственности, как Михеев?

Над нелепостью Михеева подшучивали. От него прятали все ломающееся, но он и тут находил, что поломать. То он вдруг панически кричал у двери – так вертел ключом, что испортил замок. То отказывался от лишней нагрузки не по своему профилю, например, подметать, оправдываясь незнанием, как это. Очень удобно не знать, всегда можно свалить на другого!

Он приходил на работу в грязной рабочей одежде после работы на своей «фазенде» за городом, нелепо постриженный (подстригал себя сам), из-за чего было стыдно перед посетителями; забывал мыть свою посуду после еды, отчего ее брезгливо мыли другие, наверно, и в туалете пѝсал мимо раковины.