Unknown

Когда Шипулин бросил меня, в смыс­ле даже не бросил, а просто пере­стал провожать на автобус и сказал, что ему впадлу стало, я унизительно долго писала ему какие-то записки и звонила на домашний, часами раз­говаривая с его мамой о ее делах. Я даже пришла к его маме в гости, надеясь там Шипулина застать, но его не оказалось. В дневнике я не могла написать, как я безуспешно добивалась Шипулина. Поэтому там красовалась запись такого толка: «Нас разлучила судьба... Но я всег­да буду помнить о тебе, мой ангел! Невозможность прикоснуться к тебе сводит меня с ума. Ты так близко, ты смотришь на меня своими темными глазами (хотя глаза-то у него были светлые) и знаю — что хочешь мне что-то сказать. Молчи! Молчи! Не говори ничего. Мы жертвы судьбы. Я знаю, что ты мучаешься так же, как и я.» ну и так далее. Причина расставания в дневнике не указы­валась. И меня это тревожило. Это белое пятно мне читатель мог и не простить. Тогда я написала «Я ско­ро умру. Диагноз — белокровие. Я прощаю тебя и отпускаю. Ты не должен любить меня. Будь счастлив. Мне осталось два года, и я до по­следнего вздоха буду любить тебя». Мне очень понравился диагноз как причина. Это все объясняло, и я вы­глядела так жертвенно и великодуш­но! Я даже пожалела, что никто не знает о моей болезни. И я зачем-то сказала Маринке о том, что мне оста­лось два года. А Маринка сказала Сашке Шипулину. А Сашка Шипулин обосрался и сказал своей матери. А его мать обосралась еще больше и позвонила моей. И все. Пиздец. Я до сих пор помню, как кадр из кино, — длинная до неба дорога, вдоль нее тополя-пирамиды, сол­нечное затмение, все желто-крас­ное. Я иду по этой дороге, а навстре­чу мне бежит моя мать, заламывая руки, и плачет. Это она только что узнала о белокровии. А сзади семе­нит Шипулин — о Боже! Его проня­ло! Шипулин!

Самое странное из всей этой исто­рии, что моя мать не повела меня к онкологу. Она только спросила, с чего я взяла, что больна. Я приду­мала прямо на ходу, что проходила диспансеризацию и сдавала кровь. И медсестра, которая отдавала ана­лизы, сказала, что у меня белокро­вие. Матери этого объяснения было достаточно. Наивная душа — она ничуть не усомнилась, что медсе­стры могут ставить диагнозы. Дальше было вот что. Меня решили лечить у бабки, которая живет в Ады­гейском ауле. Ехать к ней полдня, к этой бабке. Мы все поехали — я, мать, Шипулин и его мать. Приехали, значит, долго ждали во дворе, я сиде­ла трагически спокойно и обреченно, с видом человека, все понявшего про жизнь и смерть. Вышла бабка, пово­дила надо мной руками. Спросила, че вообще? Обе наши матери на два го­лоса — у ребенка рак крови! Бабка мгновенно подтвердила — да, у ре­бенка рак крови, это правда. 10 сеан­сов. Сколько-то там тыщ рублей (не помню, сколько). И рака не будет. Обе матери взвизгнули от счастья. Моя достала кошелек.

А дальше началось самое прекрас­ное — Шипулина обязали со мной ездить на эти 10 сеансов. И он ездил. Мне было несказанно хорошо. Но все закончилось. На 10-й сеанс мы приехали снова вчетвером, и бабка клятвенно всех заверила, что рак вылечен. Для полноты уверенности мы можем пойти и сдать анализы. Почему моя мать не пошла сдавать анализы перед тем, как платить баб­ке??? Неважно, мне эта тотальная глупость была только на руку — я на время заполучила Шипулина. В об­щем, сдали мы анализы, белокровия, конечно, как не бывало. Праздник! Шампанское! Слезы радости! Наши матери напились и пели застольные песни, а мы сидели с Шипулиным друг против друга и обнадеживаю­ще улыбались. Но сразу после этого праздника Шипулин меня бросил во второй раз. И об этом я вообще не стала писать в дневнике.

Вместо этого я с упоением писала в общих чертах о любви, о смерти, о расставаниях, о безжалостной судь­бе, о снах, о венах и лезвиях, о поле­тах, о красоте и вечности. О несуще­ствующих отношениях и поездках. В своих записях я всегда была дерз­кой на язык, очень гордой и непри­ступной. Но ни одной настоящей драмы не было описано в моем днев­нике. Я писала: «Барабаны замолк­ли, гул голосов превратился в ду­шераздирающий вопль. Я тихонько подвываю на руинах своего счастья. Черная бабочка села на мое плечо, на горизонте рдеют пожары, я ухо­жу.» И так далее. Абстрактная хуй- ня, не имеющая отношения ни к чему. И этой хуйней был исписан весь мой дневник — три общие тетради.

Однажды только я написала на от­дельном листке такой корявый текст: «Спасите, спасите меня кто-нибудь. Чтоб он сдох. Я хочу, чтобы он сдох, попал под трамвай. Я хочу, чтобы его ебаный дом сгорел, чтобы он сам сгорел в этом доме. Я вырасту и убью его. Я убью его мать, как ты

ни плачь. Ебаный проклятый дядя Саша и ты проклятая мать!»