Unknown

Я запихнула этот листок подальше в шкаф, к своим многочисленным школьным тетрадям. Но однажды, когда пришла откуда-то домой, уви­дела, как мать роется в этом шкафу. Я приросла к полу и в полной мере осознала выражение «волосы заше­велились». Она его УЖЕ ПРОЧЛА? И ищет еще? Я не видела ее лица, видела только спину и руки — руки работали энергично. Я боялась окликнуть ее, мне казалось, что если она обернется и посмотрит на меня, она, уже обладающая знанием о су­ществовании этого листка, — я умру на месте. Но мать, вопреки моим страхам, наконец извлекла из моего шкафа какой-то дурацкий журнал по вязанию и принялась его яростно изучать. Я обмякла. Ночью порвала этот листок на мелкие клочки.

После этого интерес к писанине про­пал. У меня появилось в некотором роде спасение — настоящие долгие и типа серьезные отношения с пар­нем. Я старалась ночевать у него как можно чаще, хоть и не любила. Потом вскорости — поступление в университет. Работа на телеке. Потом я вышла замуж. Было не до дневника. От того ужаса я прекра­тила писать года на три, но потом страсть вернулась. Я достала днев­ник с полки и решила перечитать. Ужаснулась. Написала на обложке «Дневник образцового содержания». Посомневалась. Выпила джин-тоник «Очаково», взяла дневник под мыш­ку и пошла во двор ночью с ним рас­правляться. Развела костерок и кра­сиво кидала в него страницы якобы своей жизни.

На день рождения подруга пода­рила мне тетрадь из такой тонкой папирусной бумаги. Взглянешь на эту тетрадь, и сердце радуется. Те­традь была похожа именно на днев­ник. В эту тетрадь нельзя было пи­сать ни слова лжи. Я снова купила джин-тоник, заперлась в своей ком­нате и открыла папирусную тетрадь. Только правду. Да. Я сильно тужи­лась, стараясь сформулировать, что же по-настоящему в данную секун­ду меня вскрывает. Оглядела свою комнату. И написала: «Мне нужно исчезнуть отсюда. Навсегда! Все это — не про меня. Все, что окру­жает меня, мне противно. Свадьбы, дети, собаки — это не про меня. Если я не уеду в ближайшее время, тоска меня сожрет».

Опять постаралась красиво напи­сать, вот же блядь! Подумала я про себя. Нет удержу от литературно­сти! Нельзя, что ли, как-то попроще? Ну ладно, хуй с ним. Но это хотя бы правда. Правда? — перепроверила себя, — правда. Да. Я действительно так искренне думала.

Дальше я написала: «Сегодня ночью я шла через свой двор, где когда-то в детстве познавала мир, как могла. И поняла, что я очень сильно изме­нилась. Совсем изменилась. Двор не изменился почти никак — и он дарит другое детство другим детям. Я же сильно огрубела и одновременно истончилась. Я смотрю на себя в от­ражение окон, новых пластиковых окон моей ужасной комнаты, кото­рую я так ненавижу. Говорят, что детская комната хранит невинность и как бы первозданную чистоту. Моя же — корявая, пыльная, молчали­вая — таит в себе стыд. Я смотрю на себя в отражение и думаю — у меня нет дома. То есть по факту он есть — вот он, я тут родилась и выросла, я тут прописана, тут живет моя мать со своим, уже новым мужчиной, они кстати, сейчас трахаются за стенкой. А тот, тот ебаный дядя Саша — он же и вправду сгорел в своем доме. На­шелся и на него убийца. Как хорошо, что это не я. Господи, как хорошо. Я пойду в дурнопахнущую жаркую кухню и налью себе воды. Это вро­де как мой дом. Я знаю каждую его занозинку и каждый скрип деревян­ного пола. Но ощущения — нет. Это все-таки не мой дом. А где мой дом? Меня часто посещает смутная тоска по дому. Где он — я не знаю. Когда я доберусь до него? Каким он будет? Надо бежать, бежать из этого горо­да, где все кричит обо мне — слабой и поверженной, из этого дома, двора, поселка, от этих людей, от своей ма­тери, от своего мужа, от своих дру­зей. Я больше никого не могу здесь любить. Я на это больше неспособ­на. Меня нельзя остановить».

Я выдохнула и перечитала. Это правда? Да.

«Я сволочь. Я не люблю людей. Во мне ничего нет, и я не понимаю, за­чем вам всем меня останавливать, зачем принуждать жить с вами. За­чем вам любить меня, мои мнимые близкие?» Я снова перечитала. Все правда.

Почти счастливая, я уснула. Но за­кон подлости опять сыграл со мной злую шутку. Мать снова нашла днев­ник, и как встарь — его прочла. На этот раз она не стала намекать на это, а взяла его и поехала в город к своей сестре, моей тетке. Весь вечер они там читали, перечитыва­

ли, плакали, тетка пила водку, мать корвалол. Говорили, видимо, о том, как я могла, при таких приличных в сущности родителях и родствен­никах, вырасти такой жестокой и неблагодарной тварью.

Тетка вызвала меня на разговор — прямо пригласила в кафе, заказала нам обеим по коньяку. Потом гово­рит, мол, придержи-ка свой литера­турный эксгибиционизм. Может, ты там чего-то по пьяни и захотела на­писать, но подумай о матери. Думать о матери к тому моменту мне уже категорически расхотелось. Я всю жизнь думала о матери и сей­час меньше всего была на это спо­собна.

Мать агонизировала какое-то время, кричала, что я не могу уехать вот так. Неужели я не люблю ее, мать мою?