Уорхол

Вечерами после работы Карл стал помогать Энди раскрашивать рисунки и служил ему натурщиком для иллюстраций рук или ног. Они часто ходили куда-нибудь. Карл Уиллерс: «Он любил ходить по вечеринкам, а их в округе было немало. В пятидесятые вечеринки, казалось, случались еженощно. У него было много друзей с кучей денег в своих прекрасных нью-йоркских квартирах, которые закатывали замечательные вечеринки, куда Энди мог направиться. Это была его единственная социальная активность, но я еще думаю, что Энди любил вечеринки потому, что там он не был связан и мог уйти, когда захочет. Если ему не хотелось куда-нибудь идти, что случалось нередко, он бывал непреклонен. Когда кто-нибудь подходил с предложением: „Энди, а давай туда заявимся!“, он отвечал: „Нет, нет, нет, нет“, потому что ему казалось, что его принуждают, или что он не сможет побороть свою застенчивость, или что другие перещеголяют его харизмой или талантом. Так что ему приходилось взвешивать все эти штуки, решая, пойдет он или нет.

Энди был типичным геем, просто он не придавал этому значения по жизни. Это казалось ему шикарным, и он любил бывать среди элегантных геев с их прекрасными квартирами, с их занятиями, которые он почитал как особенно роскошные или впечатляющие в этом мире».

Иногда, если оказывалось, что они припозднились, Карл мог остаться ночевать, укладываясь на диване в передней комнате, а Энди продолжал работать.

Тот Энди Уорхол, которого Уиллерс знал, «пользовался своею застенчивостью, словно ребенок, но это все была такая игра, совершенно очевидно. Ему правда казалось, что людям следует шалить, но сам он абсолютно не был лихим, по сути, он был тихоней».

В Nicholson их беседы никогда не были серьезными или интеллектуальными. Энди умилялся каждому пикантному слушку или хохотал над чем-нибудь виденным по телевизору, с блаженством уплетая третье шоколадное суфле. Впоследствии Карл будет терпеливо выслушивать, как Энди упивается самоуничижением.

У него были большие проблемы с кожей, и прыщи выскакивали совсем как у подростка. Он очень переживал по этому поводу, его сильно мучила совесть насчет всего этого поедания сладкого, потому что он полагал, будто это-то его и полнит и вызывает появление прыщей. У него была обостренная неуверенность в себе. Считал, что он совершенно не привлекателен, слишком низкоросл, чересчур пухл. Он считал себя несуразным.

Прогрессирующая лысина Уорхола стала причиной очередных страданий. К моменту встречи с Уиллерсом на затылке Энди волос почти не осталось, и он не снимал кепку с козырьком даже во время обедов, что Уиллерсу казалось неприличным. «Энди, это безумие, – Уиллерс вспоминал, как говорил ему, – люди подумают, что ты пижон или невежа. Чего не купишь себе парик?» Вскоре Уорхол приобрел светло-русую накладку, первую из нескольких сотен, которые у него постепенно скопятся: темные, блондинистые, белые, серебристые и седые.

Годы спустя Энди объяснит, несколько иронично, свое желание «поседеть»:

Я решил поседеть, чтобы никто не знал, сколько мне лет, и чтобы я выглядел в их глазах моложе, чем они считали.

У моего поседения много плюсов. Первое: у меня появились старческие проблемы, с которыми примириться куда легче, чем с юношескими. Второе: все восхищались тем, как молодо я выгляжу. И третье: я оказался избавлен от ответственности за ребячество – мог вдруг впасть в чудачество или маразм, и никто бы ничего дурного не подумал из-за моих седин. Когда у тебя волосы седые, каждое твое движение кажется «юным» и «бойким», а не просто обыденно энергичным. Словно обзаводишься новым талантом.