Упражнения

Тогда, в середине семидесятых, у него сложилось невысокое мнение о британских писателях. Эта была защитная позиция, чем и объяснялось его пренебрежительное отношение к ним. Он видел их в телепрограммах, посвященных современному искусству, и на сцене. Он не мог серьезно воспринимать этих парней в костюмах с галстуком или в твидовых пиджаках, которые дома весь день ходили в разношенных кардиганах и пузырящихся штанах, были членами «Гаррика» или «Атенеума»[155], жили в солидных виллах на севере Лондона или в особняках Котсуолда[156], говорили высокопарно, как только и мог говорить счастливец, раз в жизни удостоившийся чести разглагольствовать в стенах Колледжа всех святых в Оксфорде. Кто ни разу не рискнул отворить двери восприятия[157], приняв наркотик, отличный от табака или алкоголя, которые они трусливо отказывались считать психоактивными добавками; кто в большинстве своем учился в одном из двух старейших университетов, где они все друг друга знали; кто курил трубку и мечтал о рыцарском звании. Многие женщины их круга носили жемчуга и разговаривали отрывистыми голосами, словно радиодикторы военной поры. Никто из этих писателей, ни мужчины, ни женщины, в своих писаниях, как он тогда думал, даже не удосужился изумиться тайне существования или испытать страх перед грядущим. Они занимались тем, что описывали внешние приметы современного им общества, сардонически подмечая классовые различия. В их легковесных повестушках неудачный роман или развод – вот что считалось величайшей трагедией. Никого, за малым исключением, не заботили бедность, ядерное оружие, холокост или будущее человечества или хотя бы исчезающая красота сельской Англии, задавленная поступью современного сельского хозяйства.

Когда ему хотелось взять в руки книгу, ему становилось уютно с мертвыми писателями. Он не знал их биографий, мертвые существовали как бы в подвешенном состоянии во времени и пространстве, и его не интересовало, что они носили, где жили и как говорили. В те годы его любимыми писателями были Керуак, Гессе и Камю. А среди живых – Лоуэлл, Муркок, Баллард и Берроуз. Баллард окончил Королевский колледж в Кембридже, но Роланд простил его за это, как мог простить ему что угодно. Он придерживался романтичного представления о писателях. В его глазах они были ну если не босяками, то вольными бродягами, перекати-полем без корней, живущими на краю обрыва, заглядывающими в бездну и сообщающими миру, что они там увидели. И, уж разумеется, никаких им рыцарских званий и жемчугов.

Через несколько десятилетий он стал щедрее. Не таким глупым. Твидовый пиджак никогда никому не мешал писать хорошо. Он был убежден, что написать по-настоящему удачный роман невероятно трудно, и даже если ты сумел дописать его до половины, это уже большое достижение. Его удручала устоявшаяся у издателей практика отдавать поступающие рукописи на рецензию другим писателям, а не критикам. Он считал устрашающей экзекуцией то, что не добившиеся успеха писатели разносят в пух и прах прозу своих коллег, пытаясь локтями пробиться наверх и застолбить себе местечко под литературным солнцем. Необразованный двадцатисемилетний юнец, каким Роланд был некогда, поднял бы на смех его нынешних писателей-фаворитов. А он теперь читал произведения из канонического списка любой британской семьи, книги, чьи авторы оставались вне грандиозной крепости модернизма. Генри Грин, Антония Уайт, Барбара Пим, Форд Мэдокс Форд, Айви Комптон-Бёрнет, Патрик Гамильтон. Некоторых из них ему когда-то порекомендовала Джейн Фармер, знавшая их по журналу «Хорайзон». Его бывшая теща умерла несчастной, потому что опять рассорилась с дочкой из-за мемуаров Алисы – безжалостного рассказа о ее детстве в Мурнау и Либенау. Из уважения к Джейн Роланд прочитал малоизвестные романы Элизабет Боуэн и Оливии Мэннинг как бы в качестве компенсации за то, что его не позвали на похороны. Лоуренс тоже был отстранен. Так всем будет лучше, объяснила Алиса Рюдигеру, который передал её слова Роланду.