Упражнения

И вот сейчас, в 2010 году, за неделю до всеобщих выборов, он пожертвовал вечерним чтением и отправился в Ламбет[158] раздавать листовки. Он давно покинул ряды Лейбористской партии, но по старой памяти продолжал рассовывать в почтовые ящики агитационные буклеты – а еще потому, что обещал. Он без всякого энтузиазма ходил от дома к дому: это занятие его выматывало. До мая было еще далеко, стояла жара, а он был уже слишком стар для такого прозаичного задания. В местном штабе партии не было ни единого знакомого лица. Новые лейбористы выдохлись. Их проект исчерпал себя. Добрые дела были выполнены и забыты. Ирак, гибель людей, безответственные решения Америки, фракционная борьба не на жизнь, а на смерть – все это вынудило кое-кого из лучших местных активистов сдать партийные билеты. В последние два года все только и говорили о финансовом крахе. Винить в нем надо дерегулированный финансовый сектор и алчных банкиров, говорили избиратели, многие из которых дрейфовали вправо. Покуда вахту несли лейбористы, произошла катастрофа. И электорат разумно счел, что бразды правления в экономике следует передать другим силам. Гордон Браун растратил первоначальный дух сочувствия и решительности. В главном штабе партии на Розендейл-роуд поговаривали, что в ходе предвыборной кампании его «боевой задор» выветрился.

Вечером Роланд отправился в Сомерсет-хаус[159] на лекцию о Роберте Лоуэлле. У него было две причины пойти. Одна состояла в том, что примерно в 1972 году, задолго до того как заняться самообразованием, Наоми сводила его в Поэтическое общество, где Лоуэлл читал свои стихи. Поэт должен был по-любому возглавлять список ненавистных ему литераторов. Он был напыщенный бостонский брамин[160], стопроцентный янки. Но при всем при том он был ярым противником вьетнамской войны, и его явная отстраненность от происходящего или безумие в начальной стадии гарантировало ему в тот вечер иммунитет. В перерывах между чтением стихов поэт производил впечатление человека, забывшего или не придававшего значения, где он находится, и пускался в вольные рассуждения о короле Лире, научной классификации облаков и жизнелюбии Монтеня. Лоуэлл был культурным героем эпохи, последним англоязычным поэтом, считавшимся голосом нации, пока в этом качестве не утвердился Шеймас Хини. А в самом конце выступления, как будто отвечая на всеобщий запрос, хотя никто из слушателей и слова не сказал, Лоуэлл прочитал «Павших за Союз» с тем печальным, чуть дрожащим бостонским говорком в нос, который креп по мере приближения к финальным строкам, ставшим уже тогда знаменитыми: «Повсюду огромные авто снуют, как рыбы; рабская услужливость скользит при жирной смазке»[161].

Сегодня лекцию читал профессор Ноттингемского университета. Узкой темой лекции был сборник Лоуэлла «Дельфин» 1973 года, для которого поэт надергал, как самый настоящий плагиатор, и отредактировал фрагменты злобных писем и телефонных разговоров своей жены Элизабет Хардвик, брошенной им ради другой женщины – Каролины Блэквуд. Она была беременна от него, а он полон решимости жениться на ней. Более широкой темой лекции стало жестокосердие художников. Можем ли мы игнорировать или простить им тупое упрямство или жестокость, проявляемые ими ради служения искусству? И чем крупнее талант, можем ли проявлять к нему большую терпимость? И это была вторая причина появления здесь Роланда.

Профессор с выражением прочитал одно стихотворение из «Дельфина», сонет. Смущало то, что стихотворение, надо признать, было очень красивым, и оно вряд ли появилось бы на свет, прояви Лоуэлл большую трепетность к переживаниям Хардвик. Потом зачитал отрывок из ее печального письма, на основе которого Лоуэлл сочинил сонет. Частично текст письма был использован в стихотворении слово в слово. Потом лектор зачитал письма Лоуэллу от друзей – Элизабет Бишоп: «шокирующе… жестоко», и из другого: «чересчур личная жестокость», и еще: эти стихи «растерзают сердце Хардвик». Другие же советовали ему опубликовать сборник, полагая, что он все равно так и сделает. В попытке добавить ложку меда к бочке дегтя лектор констатировал, что Лоуэлл сильно и долго страдал из-за своего решения, не раз меняя план публикации, переписывая отдельные вещи, внося коррективы в структуру сборника, и подумывал выпустить его ограниченным тиражом. В конце концов, видимо, правы оказались те его друзья, которые считали, что он все равно поступит так, как привык поступать всегда. Элизабет Хардвик, которую он не предупредил заранее, неожиданно обнаружила, что в книге цитируются ее слова. Ее дочь от Лоуэлла Харриет тоже там фигурировала. Какой-то критик счел ее портрет «одним из самых неприятных образов ребенка в истории». Поэтесса Адриенна Рич осудила «Дельфина» как «одно из самых мстительных и подлых произведений в истории поэзии». И как же оценивать эту книгу теперь, по прошествии тридцати семи лет?