Упражнения

На кухонном столе стояли объедки обеда. Отнеся две почти не грязные тарелки в раковину, он понял, что заснуть ему сегодня будет непросто. Лекция о Лоуэлле всколыхнула старые воспоминания, навеяв мысли о собственном аморфном существовании. Обычно в это время Роланд заваривал мятный чай, уносил чашку в постель и читал до глубокой ночи. А сегодня он решил позволить себе стаканчик виски. Бутылку он нашел не сразу. Рождественский подарок пятимесячной давности, почти нетронутый. Он взял бутылку с собой в гостиную, прихватив кувшин с водой и пустой стакан. За год до смерти, снова поругавшись с дочерью, Джейн позвонила Роланду. Она предположила, что они оба имели дело с негодяйкой. Когда же он начал расхваливать ее книги, теща притворилась, будто не расслышала. Ее переоценка таланта дочери была окончательной и пересмотру не подлежала: проза Алисы скучна и ее явно перехвалили. Джейн и Роланд продолжали время от времени перезваниваться, пока ее болезнь не перешла в тяжелую фазу. Она не забывала интересоваться делами Лоуренса и хотела знать, как складывается жизнь у Роланда, но в основном ее занимало коварство Алисы.

Джейн считала, что ее всегда фатально не понимали, даже травили. Ее обуревали мрачные подозрения. Из дома стали пропадать мелкие вещицы, бывшие ей дороги как память. Похоже на то, жаловалась она, что Алиса по ночам тайком забиралась к ней.

– Из Баварии?

– У писателей полно свободного времени. Она знает дом и знает, как сделать мне больно. Я поменяла замки, но она все равно приходит.

Какое-то умственное расстройство. Парафрения. Он уже замечал раньше такую навязчивую паранойю у стариков. Но Джейн, по большому счету, была права. Алиса таки нанесла ей удар ножом в спину: в своих мемуарах, ставших бестселлером, она прямо обвиняла мать. Эта книга, сказала Джейн, будет переиздаваться еще много лет. А ее самые жестокие абзацы разойдутся по блогам, ретвитам, рецензиям и по «Фейсбуку» и будут жить, пока существует цивилизация. Джейн находила в почте мерзопакостные письма от анонимных отправителей. Продавщица в местной пекарне усмехалась всякий раз, когда она заходила к ней в лавку. Ее поддерживали знакомые, но и они пришли в ужас, когда прочитали, что о ней написала дочь, и не знали, чему верить. Она, вероятно, была права, заявив, что о ней теперь сплетничали все соседи.

Книга «В Мурнау» описывала сельскую Баварию, где тамошние нацисты, которые стояли на слишком низких ступеньках иерархии рейха, чтобы ими заинтересовались нюрнбергские суды, в конце сороковых – начале пятидесятых просочились в местные администрации, органы управления промышленностью и сельским хозяйством. Алиса назвала их всех поименно, указав их должности во время и после войны. Функционеры всех уровней наотрез все отрицали. В одной главе книги воспроизводилось то, что Алиса когда-то описывала Роланду – конкретные улицы, конкретные пустые дома, населенные призраками тех, кого увели оттуда, о чем говорить было не принято. О них никто никогда не вспоминал. Но все помнили имена и лица соседей, некогда живших там, так что им были хорошо известны и эти призраки, и их дети. Местные ненавидели американцев, обосновавшихся на военных базах, но с удовольствием принимали деньги, поступавшие им по плану Маршалла. Так уж вышло, что между донорами и дотациями возникла разделительная черта. И по мере восстановления экономики обострялась борьба за ресурсы, за товары массового спроса, которая глубоко врезалась в коллективную память. Новые дома возводились убийцами на костях их жертв. Эта территория была хорошо исследована историками и писателями – Алиса в этой связи ссылалась на роман Герта Хоффмана «Вейльхенфельд». Новизна же ее прозы заключалась в виртуозности письма, в лирической желчности. Ее коробило убеждение, будто в первые послевоенные годы Германия могла быть восстановлена только благодаря коллективной амнезии.

Но затем она заглянула в себя. И в последующих главах сосредоточилась на сугубо личном. Алиса оказалась меж двух огней. Ее возмущала раздутая слава «Белой розы». Это был фиговый листок, прикрывавший мерзость национального беспамятства. В то же время она обвиняла отца за то, что тот открещивался от движения, которое он отважно поддерживал, пускай только после 1943 года. Генрих был добропорядочным бюргером, обрюзгшим и разленившимся, который опасался, что о нем дурно подумают тайные нацисты, бывшие его клиентами и возглавлявшие местные муниципалитеты и юридические ассоциации. Она описывала Генриха в стиле карикатур Георга Гросса – совсем не таким, каким его помнил Роланд: сидевшим у камина, потягивавшим шнапс, обаятельным, терпимым, добродушным, растерянным и немного затюканным женой и дочкой. По ее словам, он был разочарован тем, что у него дочь, а не сын. Он почти не принимал участия в воспитании Алисы, никогда ее ни в чем не поддерживал и, когда она с ним заговаривала, явно скучал. Более того, он как будто бы ее не слышал. И целиком оставил ее на милость матери.