Упражнения

Перечитывая дневниковые заметки начиная с 1986 года, он не обрел никакого свежего понимания своей жизни. Не было ни очевидных тем, ни подводных течений, которые он ранее упустил из виду, он ничего не узнал про себя. Единственное, что он там обнаружил, так это великое множество подробностей, а также событий, разговоров и даже людей, которых он не мог вспомнить. При чтении таких пассажей у него возникало стойкое ощущение, будто там шла речь о чьем-то чужом прошлом. Он ненавидел себя за то, что изливал на страницы дневника свои жалобы – на то, что жил впроголодь, что ему не везло с работой и что у него не получился долгий удачный брак. Скукотища, ни одной яркой мысли, все как-то апатично. Он же прочитал массу книг. Но его отклики о них были торопливыми, без искры интереса. Как же слабо это было все написано – в сравнении с дневниками Джейн Фармер. Ей было о чем писать: европейская цивилизация в руинах, молодые герои-идеалисты казнены – а он был дитя долгого мира. Он помнил, каким душевным подъемом, каким мастерским владением слова была отмечена ее проза. Причем ее проза, как и его, представляла собой совершенно спонтанные, наспех написанные вечером перед сном заметки о событиях прошедшего дня. Ее дар описывать или воссоздавать ту или иную бытовую сцену, связывать логичной и напряженной сцепкой одно предложение с последующим намного превосходил его умение. Ее навык точно знать, как одна удачная деталь может высветить всю картину в целом, был озарен сиянием живого интеллекта. Тем же свойством обладала и проза Алисы. Если он ограничивался простым перечислением событий и ощущений, то мать и дочь умели вдохнуть в них жизнь.

И это был хороший стимул к действию. Когда он думал о Лоуренсе или о своем далеком потомке, читающем его дневники, он точно знал, как надо поступить. Нэнси и ее семейство подарили ему на Рождество чашу-горелку. Серым днем в середине марта он наполнил чашу щепками и углем для барбекю. Запалив огонь, он сел перед чашей в длинном плаще и вязаной шапке с кружкой чая в одной руке, а другой рукой стал скармливать огню свою бесталанную летопись второй половины жизни, бросая один блокнот за другим. И тут ему вспомнилось, как он швырял школьные издания Камю, Гете и остальных писателей в костер, разведенный в саду у Сьюзен. Пятьдесят семь лет назад. Книги, как закладки, заложенные между страницами его жизни. Неужели «Все для любви» Драйдена и впрямь сгорела быстрее и ярче прочих книг? Но тут память его подводила. Оставалось только надеяться, что так оно и случилось.

Когда в горелке остались одни тлеющие угольки, холод загнал его обратно в дом, усадив в привычное кресло. В его памяти и размышлениях сохранилось куда больше, чем он мог бы найти в своих дневниках. Была масса сюжетных линий, имевших боковые ответвления и неожиданные продолжения, какие никто не мог бы предсказать, а в тех сгоревших страницах он даже не удосужился задаваться никакими вопросами. В силу какой логики, или мотивации, или бессильной капитуляции все мы шаг за шагом в рамках своего поколения перешли от оптимизма, с каким наблюдали за падением Берлинской стены, к ожесточению, с каким штурмовали американский Капитолий? Ему казалось, что 1989 год был неким порталом, широкими воротами в будущее, куда хлынули все. Но то была лишь кульминация. А теперь, от Иерусалима до Мехико, повсюду возводились новые стены. Многие уроки истории оказались неусвоенными. Январский налет на Капитолий мог быть всего лишь провалом, уникальным моментом позора, который потом с изумлением будут обсуждать годами. Или порталом в Америку нового типа, и нынешняя администрация знаменовала собой лишь историческую паузу, какой в свое время была Веймарская республика. Встретимся на авеню Героев 6 января. От кульминации до мусорной кучи – за каких-то тридцать лет. Только оглядываясь назад, только глубоко изучив историю, можно отличать кульминации и провалы от настоящих порталов.

Одно из величайших неудобств смерти, считал Роланд, заключалось в том, что тебя выбрасывали из повествования. Зайдя в развитии сюжета уже так далеко, он хотел бы узнать, к чему же это все приведет. Ему требовалась книга со ста главами, по одной для каждого года, – история двадцать первого века. Судя по его состоянию, он не сможет осилить и четверти пути. Его устроило хотя бы мельком взглянуть на страницу оглавления. Сможет ли человечество отвратить катастрофу глобального потепления? Вплетена ли китайско-американская война в ткань мировой истории? Сменится ли всемирная волна расистского национализма чем-то более незлобивым, более конструктивным? Сможем ли мы остановить нынешнее исчезновение видов? Сможет ли открытое общество найти новые, более справедливые способы процветания? Сделает ли нас искусственный интеллект мудрее, или безумнее, или просто ненужными? Сможем ли мы прожить эту сотню лет без обмена ядерными ударами? С его точки зрения, если человечеству удастся просто дожить до последнего дня двадцать первого века, до последней главы этой книги, в целости и сохранности, это уже было бы триумфом.