Всякий победитель хочет выглядеть красиво, и раньше последней строкой отчета, выбитой на камне, было «и истребил он всех, мочащихся к стене». Теперь кажется, что победитель должен быть милосердным, но Восток не прощает милосердия.
— Я думал, что политика Империи как раз построена на отделении сопротивляющихся от сервильного меньшинства. Колониальная администрация…
Львов вспомнил французов и их репрессалии, вспомнил он и разговоры с капитаном Моруа, что человечество совершенствуется лишь в том, чтобы убивать и мучить самое себя.
По глубокому убеждению Львова, в большой войне нации смешиваются, и человек с ружьем руководствуется не соображениями веры, а удобством. Он слышал, как французы стреляли отставших пленных. В русском снегу это было почти милосердием, да только он знал поручика, по которому промахнулись. Пуля прошла мимо, а холод остановил кровь. Поручик научился держать саблю в левой руке и рубил французов в Заграничном походе безо всякой жалости. Беда в том, что люди рано или поздно возвращаются с войны — не начал ли этот поручик так же губить своих крепостных.
Хорошо, что солдат, привыкший убивать, выходит у нас со службы немощным, а то он показывал бы приемы штыкового боя на сельском старосте.
Но усилием воли Львов прогнал эти мысли прочь и на привале записал в книжку: «Мы поднялись до рассвета. Дорога отсюда ровнее и зеленее. Через три часа езды открывается море; тут несколько долин засеяны; и потом, через час, обнаруживаются две уединенные колонны, стоящие на холме. Это остатки древней Рафии. Несколько не доезжая их, лежит еще одна колонна при дороге. Полибий считает этот город первым в Кало-Сирии на пути из Египта; он подробно описал битву при Рафии, где Птоломей Филопатор разбил армию Антиоха Великого, о чем упоминается также в книгах Маккавейских (3 Макк 1). Существуют монеты рафийские времен Коммода. Епископ этого города был на Эфесском соборе. Я срисовал пустынный вид Рафии. Спустясь с холма, виден в лощине глубокий древний колодезь, доселе не иссякший; три поверженные колонны такого ж серого мрамора, как и стоящие колонны, составляют теперь три его края; одна из них очень велика. От Рафии началась земля филистимлян, вдоль берега Средиземного моря. Пустыни, простирающиеся на юго-восток, принадлежат уже Каменной Аравии; это земля амалекитов, Идумея и пустыня Бир-Себа или Кладезя Клятвенного, где едва не погибла Агарь с своим младенцем».
Потом он пошуршал бумагой и сделал выписку из одной русской книги:
«Какое-то беспокойное, будто тоскливое чувство овладевает душой, когда представишь себе эти неоглядные, безбрежные пустыни Сирии, Вавилонии и пр., на которых давно уже замолк всякий шум, остановилось всякое живое движение живой исторической жизни. А было время, когда и на этих пустынях раздавался этот исторический шум, горела эта живая историческая жизнь; когда необъятные города, полные народа, жили живыми интересами, многолюдные караваны шли с товарами издалека — из Финикии, Индии, Аравии, Египта, двигались бесчисленные нестройные массы войск во главе с каким-нибудь Небукаднцаром и Рамзесом, часто одним разрушительным набегом стиравшие с лица земли многолюдные города. Было время, когда и над этими пустынями носился оживляющий дух человечества. Но несколько губительных нашествий диких орд да тихое, незаметное действие исторической проходимости заглушили прежний живой шум, остановили прежнее живое движение; всемирно-историческая драма этих пустынь кончилась, и они теперь молчат, будто отдыхают от прежних волнений. А между тем историческая возня и движение перешли на другую почву, еще не истощенную жизнью, в другие страны, которые прежде, в пору разгара жизни этих пустынь, были так же безмолвны и не тронуты хлопотливой рукой человека, как теперь эти пустыни. Восстанут ли эти пустыни когда-нибудь опять к своей прежней жизни, которая звучит теперь в смутных сказаниях, восстанут ли, собравшись с новыми силами, и не погаснет ли опять живая жизнь в странах, где теперь так ярко горит она, чтобы в свою очередь погрузиться в вековой сон от вековых трудов и волнений?..»
Тут вдруг к нему прилетело странное воспоминание. На днях Максим Никифорович зачем-то спросил его о слонах. Спутника интересовало, отчего слон называется на Руси так или иначе, скажем «елефантом».