Урановый рудник

Ну а дальше, как у нас водится, — грамотный адвокат, административный нажим, натиск со всех направлений… Дело благополучно развалили, от показаний эти сукины дети, само собой, дружно отказались, сославшись на то, что оперуполномоченный Петров вынудил их себя оговорить побоями и угрозами. Медицинские справки у каждого в полном порядке — телесные повреждения, сами понимаете, легкой и даже средней степени тяжести. А только Петров, дубина принципиальная, и тут не угомонился, а продолжал копать. Неизвестно, до чего бы он еще докопался, но тут его взяли и самого упекли в СИЗО. Ну, с ним-то уже не церемонились, работали по полной программе — днем следователь в допросной мурыжит, ночью урки в камере мордуют… Накрутили бы ему лет пять строгого режима, не меньше, но тут кто-то — видно, все тот же адвокат — папашу надоумил: дескать, не надо бы дело до суда доводить, огласка вам ни к чему. Мало ли какие подробности в ходе следствия ненароком всплывут, какой свидетель откуда вынырнет…

В общем, отпустили его — состава преступления, видите ли, не нашли. Вернулся он домой, а жены и след простыл — ушла жена. Сама ушла или заставил кто — неизвестно. Был слушок, что с ней тоже поработали, и притом плотно, плотнее некуда, но это уже так, сорока на хвосте принесла. Словом, впаяли ему неполное служебное соответствие, понизили в звании и кинули сюда — подумать о своем неправильном поведении.

Поначалу он и здесь хорохорился, сдаваться не хотел. Пил он, правда, уже тогда порядочно, но исчезновение своего предшественника расследовал очень активно. А потом… Ну, не знаю. Объяснил ему, наверное, кто-то — тот же Потупа, например, — что лезет он не в свое дело и что это для него может очень скверно кончиться. Вот он и сломался, рассыпался… Дурак!

— Почему же дурак? — удивился Холмогоров.

— Да потому, что надо было или вовремя остановиться, или идти до самого конца, раз такой принципиальный. А он сначала дал себя загнать в угол, откуда выхода нет, а потом спохватился: мама дорогая, куда ж это меня занесло? И все, спекся. Жизнь себе поломал и сдался, руки опустил, превратился в студень…

— А знаете, мне его жалко, — сказал Холмогоров.

— А мне нет! — непривычно жестко отрезал Завальнюк. — Он офицер, он, в конце концов, присягу принимал, и все, о чем я вам сейчас тут рассказал, это не подвиг, а просто его работа, которую он был обязан выполнять, несмотря ни на что. Вашему отцу Михаилу, наверное, тоже было страшно с голыми руками в лес идти. Знал ведь, наверное, что ничего хорошего ему там не светит, а все равно пошел. Ментов у нас, между прочим, чуть ли не каждый день убивают, а они ничего, служат. Правда, по-разному…

Он помолчал, уставившись в темное окно невидящим взглядом, а потом негромко, нараспев продекламировал:

— Я сам из тех, кто спрятался за двери, кто мог идти, но больше не идет…

— Кто мог сказать, но только молча ждет, кто духом пал и ни во что не верит, — закончил Алексей Андреевич. — Группа «Воскресенье», — добавил он зачем-то.

— Правда? — вяло удивился Завальнюк. — Вот не знал… Странное какое-то название. А Петров все равно дурак. Неважно, кем он был раньше. Сейчас он дурак и сволочь. Пустое место, как вы правильно заметили…

В это время во дворе раздался дробный топот, как будто кто-то опрометью, не разбирая дороги, со страшной скоростью несся по тропинке, что вела от калитки к крыльцу, и сейчас же в дверь принялись барабанить с нечеловеческой силой и энергией — даже не барабанить, собственно, а ломиться всем телом, кулаками, локтями, ногами и, кажется, даже головой, словно стремясь во что бы то ни стало разнести ее в щепки — дверь, разумеется, а не голову.

Завальнюк каким-то змеиным движением в мгновение ока выскользнул из-за стола. Рука его метнулась к лацкану куртки, нащупывая что-то под мышкой; тяжелый вороненый «стечкин» был уже наполовину вытащен из кобуры, когда Холмогоров, по-прежнему спокойно сидевший за столом с кружкой в одной руке и вилкой с кружком копченой колбасы в другой, не особенно напрягаясь, крикнул в темные сени:

— На себя, пожалуйста!

Грохот за дверью прекратился как по мановению волшебной палочки. Тихонько скрипнули несмазанные петли, и в дом, тяжело дыша и распространяя вокруг себя резкий запах водочного перегара, шумно ввалился участковый Петров — бледный, с лоснящимся от холодной испарины лицом, дико вытаращенными глазами и разинутым ртом, без кителя, фуражки и галстука, но зато с пистолетом в руке.

— Ба! — язвительно воскликнул подполковник Завальнюк. — Кого мы видим! Легенда барнаульского сыска, гроза медведей-оборотней, леших, кикимор и водяных! Легок на помине! По-моему, — добавил он, окинув участкового критическим взором, — это типичная белая горячка.

— Милосердие, — негромко сказал у него за спиной Холмогоров, — одна из наиглавнейших христианских добродетелей.

Завальнюк оставил его слова без внимания.

— Тебе чего, болезный? — брезгливо поинтересовался он у Петрова.