Усадьба ожившего мрака

Два фрица, одна овчарка. Маленький осколок карательного отряда. Фрицы насквозь мокрые и оттого злые. Овчарка просто злая.

Ему велели остановиться, уперев стволы автоматов в живот. У него потребовали документы. Документы, которых у него не было. И когда выяснилось, что документов нет, ударили прикладом по лицу. Просто от злости, не из-за каких-то там подозрений.

Клыки прорвали десну в тот самый момент, когда рот наполнился кровью и крошевом из выбитых зубов. Григорий сложился пополам, а когда разогнулся, это был уже не он.

Ему бы хватило и одного фрица. За глаза бы хватило. Но ярость, но воспоминания о том, что эти гады сделали с партизанским отрядом, что могли сделать с Лидой, лишили его остатков человечности. А еще голод. Тот самый голод, который он всеми силами старался заглушить ради Лидии. Голод вырвался наружу вместе с красноглазой тварью. Обоим хотелось крови, а Григорию хотелось мести. Поэтому, когда голод утих, а красноглазая тварь убралась в темные глубины его души, он вытер окровавленный рот, прошелся кончиком языка по щербине, которая осталась от выбитого зуба, и вытащил из-за голенища нож.

Они не сопротивлялись – эти фрицы. Они таращились на него пустыми, бездумными взглядами и улыбались. А ему нужно было скрыть следы. И следы своего преступления, и следы своих клыков на их шеях.

Сарай, за который его завели, чтобы убить, стоял наособицу. Хлипкая дверь, но крепкий замок, расправиться с которым получилось в два счета. Мертвых фрицев Григорий закидал прелой прошлогодней соломой. Если повезет, в ближайшие сутки их не найдут. А если совсем повезет, в ближайшие сутки всем этим гадам станет не до того.

Овчарка ждала снаружи. Лежала, распластавшись на земле, скулила.

– Вон пошла, – прохрипел Григорий до того, как его вырвало. Подумалось, что второй фриц явно был лишний. Весело так подумалось, с сумасшедшинкой. А кто он, если не сумасшедший? Разве нормальные люди пьют кровь? Разве у нормальных отрастают выбитые зубы? А они отрастали! Час-другой – и челюсть у него будет краше прежней. И клыки исчезли. Видать, за ненадобностью. Вот такая он нынче удивительная зверюшка. Едва ли не удивительнее Горыныча. Кровожадностью так точно сравнялись.

Григорий выпрямился, утер лицо краем шарфа, поднял воротник пальто, огляделся. Мир снова сделался ярким и прорисованным. Даже без потока. Теперь он понимал Клауса фон Клейста, который не сумел вовремя остановиться. Кровь давала ощущение всесилия, всесилие порождало беспечность и снова сумасшествие. Замкнутый круг из нечеловеческих возможностей и человеческих страданий.

Григорий прислушался к себе. Было ли в нем место страданиям? Не было! Даже угрызений совести он в себе не нашел! Око за око, зуб за зуб. Причем, в буквальном смысле. Его бы убили, забили прикладами до смерти, а под конец пустили бы пулю в лоб. Из милосердия. Вот такое у них было милосердие. Он сделал свой выбор. Да, он не пошел против своей нечеловеческой сути сейчас, но он сдержал внутреннего зверя, когда был рядом с Лидией. Дважды сдержал, если уж начистоту. В партизанском отряде, когда, считай, выкарабкивался с того света. И в подвале Вольфа, когда доставал с того света ее. Что это, как не проявление человечности? Что это, как не идеальный баланс между добром и злом? Там – добро, тут – зло, а он где-то посередке с гудящей точно с похмелья головой и трясущимися руками. Он и чувствовал себя сейчас, словно с перепоя. Пресыщенным. Словечко-то какое! И откуда только взялось? Наверное, из тех книжек, которые он любил украдкой почитывать. Может у Конана Дойла позаимствовал, а может у самого Федора Михайловича. Хотя, сказать по правде, Конан Дойл нравился ему больше.

В обычной человеческой жизни рассуждения эти заняли бы у Григория и время, и определенные силы, но сейчас мысли были быстрыми, как ласточки, и острыми, как кинжалы. Кровь дарила не только пресыщение, но и силу. Нет, пока не всесилие, но где-то очень близко.

Захотелось вернуться в дом к Тимофею Ивановичу, убедиться, что с Лидией все хорошо. Он не стал, он и так понимал, что все будет хорошо. Во всяком случае с телом. Как быть с душой, они потом решат. Может быть, вместе, а может быть он примет решение за них обоих. Душу ранят воспоминания. Ему ли не знать? Он сотрет самые страшные, самые кровавые воспоминания. Ему ли не уметь? Но все это потом, после того как они разберутся с упырями. С каждым из них!

Григорий запрокинул лицо к хмурому, совсем не апрельскому небу. Слизнул с губ дождевую каплю. У капли был солоноватый вкус. Как у слез. Или как у крови?

* * *

Время тянулось. Нет, время, кажется, вовсе остановилось после ухода Стеллы.

– Дела, мальчики, – сказала Стелла, надевая на голову нелепую фетровую шляпку, которая удивительным образом ей шла. – Мне нужно договориться насчет вас с комендантом. Потом решить все с Зиночкой. И в конце концов мне нужно время, чтобы привести себя в порядок. Я ужасно выгляжу.