Усадьба ожившего мрака

Человек в нем не отозвался, зато отозвалась та темная тварь, которая уже свила гнездо у него в душе. Тварь отдавала ему все права и обещала неземное наслаждение, тварь скалилась из темноты и подмигивала красным глазом. Почти как Горыныч… Горыныч когда-то уже помог ему остаться человеком… Горыныч принес ему зайца…

Григорий погасил папиросу, встал на четвереньки. Зайцы нынче далеки и недосягаемы, ему нынче сгодилась бы и крыса. Вот только в этом доме не водилось крыс, они уже сожрали все, что было можно, и ушли. Они сожрали, а ему жрать нечего.

И снова отозвалась тварь, принялась уверять, что все будет, стоит только захотеть. Принялась уговаривать, что можно не убивать, а только слегка надкусить. Он представил, как надкусывает, и его чуть не вырвало. Вырвало бы наверняка, если бы было чем.

Время остановилось в этой борьбе с самим собой. Время остановилось, а он чувствовал себя застывшей в янтаре мухой. Клыкастой, смертельно голодной мухой.

Сколько бы это длилось? Может быть, до последней папиросы? Или до последней человеческой мысли? До окончательной утраты баланса?

Все изменил стон. Тихий, едва различимый стон. Пока Григорий боролся с голодом, Лида боролась за свою жизнь. И так уж вышло, что он один теперь для нее и спаситель, и палач. Это уж как повезет. Это уж как повернется к ним обоим фарт. Потому что, если с Лидой что-нибудь случится, по его вине случится, ему не жить. Найдет способ. Если у самого не получится, Власа попросит. Как с таким жить-то?

Лида снова застонала. А Григорий снова зарычал. Оказывается, он рычал. А чего ж не порычать, когда ты бездушная тварь?

– Лида? Лидия!.. – Даже голос его был уже нечеловеческий. Что ты разберешь в этом яростном рыке?

А она разобрала…

– Григорий?.. – И снова эхо, а не голос. И снова яростная голодная волна, но уже пополам с волной жаркой и живой. – Гриша, это вы?..

– Это я, – прорычал он весело. Не хотел пугать, потому старался изо всех сил. – Далеко же ты от меня сбежала, Лидочка!

Прорычал и замолчал, прислушиваясь. Она не ответила. Не разобрала слов? Обиделась? Испугалась? Умерла?

В какой-то момент ему захотелось, чтобы умерла. Ему бы тогда не пришлось брать грех на душу и договариваться с тварью внутри себя. Он бы тогда оплакал ее, оплакал бы свою любовь к ней, и продолжил бы свою не-жизнь. Эти мысли вдруг оказались еще страшнее, еще ужаснее тех, с которыми он боролся все эти бесконечные мгновения. На невидимых весах смерть Лидии вдруг перевесила все его страдания разом. И человечьи, и упыриные!

– Лида, держись! – просипел он, и ринулся в пролом.

По лестнице он скатился кубарем, приложился затылком об каменную сочащуюся сыростью стену, но не почувствовал никакой боли. Упавший рядом фонарь погас, и Григорий испугался, что свет в его жизни больше никогда не зажжется.

Зажегся, сначала робкий, дрожащий, а потом разгорелся и высветил ту, ради которой Григорий решился на вот это все.

…В первый момент показалось, что Лидия парит в воздухе, но это только в первый момент, а потом он увидел все так ярко и так отчетливо, что стало больно глазам. Она не парила, она висела, привязанная за руки к вмурованному в потолок крюку. Наверное, когда-то давно, на крюк этот купец вешал окорок, а Вольф повесил Лидию. Повесил так, чтобы посиневшие от холода пальцы ее стоп только-только касались земляного пола. Чтобы руки в суставах были выкручены до предела. Чтобы больно было каждую секунду, каждое мгновение… До самой смерти…

Наверное, он снова зарычал. На сей раз не от голода. Слава богу, не от голода! Он зарычал от ярости! И рыком своим потревожил ее хрупкое равновесие. Лидия дернулась, снова застонала. По ее шее прямо за ворот разорванной блузы стекал тонкий ручеек крови. Стекал из прокушенной вены, марая белый хлопок ярко-алым. Пахло вкусно, дурманно и пьяняще. И оставленная чужими клыками рана, казалась приглашением на пир.

Он шел медленно-медленно. Не шел, а крался, как дикий зверь. Он не смотрел ни на изможденное лицо, ни на острые ключицы, ни на виднеющуюся в прорехах блузы грудь. Он смотрел только на шею. Ничего не мог с собой поделать. С этой тварью внутри себя.

Он бы не устоял, не сдюжил в этой борьбе, если бы Лида не открыла вдруг глаза. А она открыла, посмотрела ясным, незамутненным мукой взглядом и улыбнулась ему разбитым ртом.

– Ты нашел меня.

– Я нашел тебя.

Под этим ясным взглядом его отпустило, откатилась черная ненасытная волна. Надолго ли? Григорий не знал, он знал только одно – нужно спешить! Нужно до последней капельки использовать этот невиданный фарт.

Прежде чем приблизиться к Лидии, он провел языком по клыкам. Не было клыков, спрятались. Вот и хорошо.

Походным ножом он в один замах перерезал веревку, на лету поймал Лидию, прижал к себе, застонал от радости и отчаяния.

– Все будет хорошо, Лидочка. – Говорить нужно было хоть что-нибудь. Просто, чтобы она его слышала, чтобы понимала, что это не сон и не бред, что это все на самом деле. – Я пришел за тобой.

Прядь ее волос щекотала щеку. Приятное чувство, почти забытое, ускользающее.