Услышь нас, Боже

Коснахан улыбнулся. Воссоединение, да. Но нынешнее воссоединение куда грандиознее! Подумать только, все эти долгие-долгие годы Розмари терпеливо ждала его здесь, служа ему на свой манер, четко, как по часам, исполняя свои ежедневные слоновьи ритуалы, невзирая на Муссолини, фашизм, войны, катастрофы, триумфы, Абиссинию, немцев, Пиранделло, Маринетти, американский либерализм, Гарибальди, де Гаспери и Роберто Росселлини, Розмари мирно жевала сено, а в семь часов вечера выпивала ведро молока и, хрустя морковью и сельдереем, набиралась сил, бескорыстно старела и как будто впрямь дожидалась, когда к ней вернется Коснахан, сначала мысленно, а потом и наяву, ведь, если по правде, она не только обеспечила ему прожиточный минимум в те далекие времена, но и теперь оплатила ему переезд через Атлантику, чтобы он снова встретился со своей благодетельницей во плоти!

И чтобы она наконец-то услышала его голос… Коснахан медленно подошел и погладил ладонью ее прилежный пытливый хобот.

– Розмари, – сказал он, – как же я мог забыть, что ты здесь? Господи, девочка, как ты выросла… Ладно, теперь-то не будем о грустном. Jean traagh choud as ta’en ghrian soilshean![126]

Розмари взмахнула ушами, не очень большими, ведь она – индийская слониха, и, глядя на Коснахана маленькими умными глазами, внезапно вскинула хобот и затрубила.

Коснахан застыл, утратив дар речи.

Naturam expellas… «Вилой природу гони прочь…» Природа! – к вопросу о том, что природа всегда возвращается. Кстати, вилы здесь тоже присутствуют. Розмари… Никакая чудесная встреча после долгой разлуки в литературе и в жизни, от махаутов древности до Джона Клейтона и Сабу в «Тарзане – приемыше обезьян» (узнавание, пресловутый анагноризис![127]) – теперь Коснахан понял, почему вспомнил легенду об Андрокле и льве, – не была более полной и завершенной, и как неправы все те, кто считает долгую память слонов мифом, если только слон не был ранен и не затаил обиду. Да, никакая нежданная встреча не была более полной и завершенной, а в каком-то смысле более драматичной и даже, как казалось ему самому, с явным привкусом Аристотелевых рассуждений.

Ах, Розмари, хранительница моих давних юношеских секретов, моих мечтаний в бурном Индийском океане (где тебя бурно тошнило), сколько раз, образно выражаясь, я держал твою голову у себя на коленях, утешал тебя, как умел, пока ты возвещала муссонам о своих слоновьих страданиях? Сколько раз я тебя мыл и оставлял тебе огромную губку, пропитанную водой, чтобы, когда становилось уж совсем жарко, вот как сейчас, ты могла бы поднять ее хоботом и устроить себе освежающий душ, сколько раз я кормил тебя сеном, твоей послеполуденной шляпой от солнца, – ах, милая Розмари, вот было время! Наша дружба была недолгой и все-таки, как мы видим теперь, осталась глубокой, нерушимой, чуть ли не вечной. Как ты заживешь, Розмари, – а возможно, уже зажила, переведенная на итальянский язык? Кто знает, может, вот сию минуту ты являешь собой гнев Турина на землях Пьемонта! Хотя на данный момент лучше эту тему не поднимать…

И теперь ему представлялось, будто Розмари прямо у него на глазах превращается в слониху в деревянной клетке между шпигатом и вторым люком, по левому борту на носовой палубе старого торгового судна. Палуба после шторма сонно покачивалась на волнах, еле слышно поскрипывая, и сквозь шпигаты так же лениво и сонно летели брызги. На мостике, у тихо вращающегося штурвала, стоял медлительный человек, устремив сосредоточенный взгляд отнюдь не на компас, а в дальние дали своих неистовых вымыслов: Квоттрас. Там же на мостике находился задумчивый вахтенный офицер, уткнувшись скучающим подбородком в уголок брезентовой накидки. Корабельный мотор напевал свою вечную песню: Frère Jacques – Frère Jacques – Frère Jacques… Пробило одну склянку; внезапно, к вящему изумлению Розмари, на крышу клетки упала летучая рыба, Коснахан стремительно подхватил трепещущую небесную тварь и, выбрав момент, зашвырнул ее обратно в море, в блескучий экстаз ее летучих сородичей. Розмари обернулась сувенирным слоником из ляпис-лазури. А слоник из ляпис-лазури – портретом молодого слона на обложке романа под названием «Сингапурский ковчег», слона, грозно нависшего в дверях рубки над капитаном, удивленно глядящим на это диво, примерно как сам Коснахан глядел на портрет на обложке собственной книги, когда, продолжая тихонько посмеиваться про себя, снова уселся за столик под навесом летней террасы «Тарпейской скалы» на Витторио-Венето, в вечерних римских сумерках.

…И действительно, Коснахан полностью преобразился, с предельной ясностью осознавая, что помимо резко поднявшегося настроения, он претерпел одно из тех внутренних изменений – в противоположность литературе, – почти никто не способен уловить в тот миг, когда они происходят; вероятно, по той простой причине, что происходят они во сне. Но Коснахан чувствовал, что проснулся. Официант, которому он сегодня отдал сто лир за молоко, приветливо обратился к нему:

– Как провели этот славный денек?

На что Коснахан бодро ответил: