Услышь нас, Боже

В тот вечер они бродили по темным и невероятно крутым переулкам неаполитанских трущоб, мимо ниш и часовен, мимо запускавших петарды детишек, вверх по длинным и узким зловонным лестницам между домами, мимо голых кроватей, расставленных прямо на улицах, и нетвердо стоящих на ногах матросов, несущих сумки своих подружек, – рембрандтовский «Ужин в Эммаусе» на каждом углу. Из окошка под самой крышей узкого высоченного здания кто-то мало-помалу спустил на веревке корзину к первому этажу, ее наполнили хлебом, фруктами и вином, а потом вновь подняли наверх. Вот таким и должно быть путешествие, подумал Родерик, как эта корзина, что опускается в прошлое, а потом благополучно возвращается к тебе в окошко, полная духовной пищи, собранной на пути. Он очень надеялся, что для Тэнзи все так и будет… Здесь была бедность, здесь были руины, но огромная разница между этими, так сказать, рукотворными руинами и руинами Помпеев заключается в том, что сохранять эти руины никто не подумает, их уже расчищают и скоро они исчезнут без следа… Сама жизнь чем-то походила на опустошение, которое наступает, когда в вечной растерянности продираешься через поэму «Бесплодная земля», не понимая ни строчки. Пораженный собственным бездушием, невежеством, отсутствием времени, страхом, что времени просто не хватит на создание чего-то по-настоящему прекрасного, страхом перед изгнанием, перед насильственным выселением, человек более не принадлежит тому миру, который построил, и не понимает его. Человек превратился в ворона, глядящего на разрушенное гнездо. Что ж, пусть теперь попытается осознать, если сможет, свою воронью сущность.

Гид привел их к domus Vettorium, дому Веттиев, самому знаменитому строению в Помпеях. Такая поспешность отчасти объяснялась нехваткой времени: Помпеи закрываются в пять, а экскурсия началась поздно.

Синьор Салаччи вынул из кармана ключ, отпер дверь, и они вошли внутрь.

– Хотите, чтобы ваша супруга посмотрела на росписи? Их можно показывать только женатым, – пояснил он. – Каждый дом, он как маленький город: сад, театр, вомиторий, рвотная комната и комната для любви в глубине.

– Справа от входа – изображение Приапа, – сказал Родерик, читая вслух из путеводителя. – Оно демонстрируется исключительно по запросу. Но послушай, Тэнзи, – продолжал он, – тут написано, что в этом доме «вы получите наиболее полное представление о жилище помпейской знати, поскольку в перистиле, когда-то украшенном живыми растениями, уцелели прекрасные фрески и мраморный декор. Часть дома была снабжена крышей и окнами, благодаря чему здесь замечательно сохранились великолепные фрески с изображением мифологических сцен. В доме также имеется кухня с посудой и прочей утварью, ныне запертый хозяйский кабинет (неприличные фрески) и статуя Приапа, ранее украшавшая фонтан…». Надеюсь, – добавил Родерик, – на тех фотографиях, которые мама показывала тебе на стереоптиконе, ничего такого не было.

– Водоем с золотыми рыбками, – сказал гид. – Павлины и собаки. Рисовали фосфором на камнях. Белые колонны и синее небо. Трудно поверить… подлинный образец … – Синьор Салаччи вздохнул.

– Вы хотите сказать?..

– Птицы, фонтаны и фосфор на мостовой, – пропел синьор Салаччи. – Стены лакировали красным, а затем восковыми красками писали африканских леопардов и эротический фриз…

– Тут горели факелы, так что вся комната была залита красным светом. Для создания атмосферы всеобщего возбуждения, – пояснила Тэнзи Родерику, стоявшему чуть в стороне. – Но по контрасту с внутренним убранством в саду был сплошной белый мрамор, и прохладные фонтаны, и лунный свет.

– Обычно оргии проходили при полной луне, – ностальгически обронил гид.

– И на этих оргиях?

– Рабы молились за них… – Они подошли к святилищу домашних богов, ларов и пенатов (как поживает их старый чайник, их кухонная плита, Тэнзины медные кастрюли?). – Ведь у неженатых мужчин, – благоговейно произнес гид, – было много других интересных занятий.

Синьор Салаччи отпер висячий замок на продолговатой деревянной заслонке и откинул ее в сторону, на мгновение приоткрыв прямоугольную картину в рамке, шириной около фута и восемнадцати дюймов в длину, где был изображен некий необычный (и, судя по всему, недавно подреставрированный в Марселе) Сирано де Бержерак в черных, охряных и красных тонах, каковой Сирано взвешивал на старинных рычажных весах свой – на первый взгляд – нос, из которого сыпались странные алые искры.

– Где есть деньги, там есть и искусство, там есть вкус, интеллект, есть борьба и погибель… Это Помпеи! – пылко произнес синьор Салаччи, запирая замок на заслонке, закрывшей тщательно оберегаемую атлетическую реликвию.

– Я часто слышал, что в Помпеях есть изображение архимедова винта, – заметил Родерик. – Но я всегда думал, его крутят ногами.

– А я не поняла насчет окон, Родди. – Тэнзи хихикнула, возможно, скрывая смущение, или просто от неловкости, что показала себя перед гидом человеком, в котором природная порядочность и невинность сочетаются со сдержанным, но истинно раблезианским задором.