Услышь нас, Боже

И теперь, с устрашающим лязгом цепей, звоном и грохотом колоколов, гулом лебедок, подводным треском винтов и командами, звучавшими так, словно их отдавали на расстоянии в полкабельтова, хотя до судна, почти невидимого в темноте, было не меньше двух миль – впрочем, звуки разносятся над водой со скоростью камня, выпущенного из пращи, – танкер бросил якорь: несколько последних команд пронеслись над заливом, и настала тишина. Родерик смотрел на нефтеперерабатывающий завод, «освещенный, словно эсминец в день рождения адмирала», как выразился Уилдернесс… И если на необъяснимое мгновение нефтяной танкер показался ему угрозой нефтеперерабатывающему заводу, то уже секундой позже сам завод с его жестким, безличным электрическим блеском вдруг показался угрозой ему самому. В день чудес и диковин нефтеперерабатывающий завод, хоть и предельно нелепый, тоже занял свое место в этом ряду. Будто Родерик никогда раньше не видел его по ночам, будто завод на другом берегу материализовался внезапно и только сейчас, наэлектризованный безличным предчувствием, воплощенный предвестник беды.

В соседнем доме, у его тестя, горел свет, и через окно было видно, как старый лодочный мастер сидит за столом в теплом золотистом сиянии керосиновой лампы, отбрасывающей мягкие тени на молотки, стамески и тесла – остро заточенные, тщательно смазанные и любовно ухоженные инструменты, – сидит, водрузив на нос очки, курит трубку, а рядом с ним на столе лежат еще три, заранее набитые на утро, и читает «Историю острова Мэн»…

– Руины открыты для посещения ежедневно, с девяти утра до пяти вечера, вход бесплатный. У входа в зону экскурсии, а также прямо на станции посетителям предлагают свои услуги (за отдельную плату!) экскурсоводы, говорящие на итальянском, французском, немецком и английском языках.

– Черт возьми, да что ж такое, – вздохнул Фэрхейвен, улыбнувшись Тэнзи.

– На осмотр руин требуется от полутора до двух часов, но, чтобы осмотреть все как следует, лучше выделить от четырех до пяти часов. Посетителям запрещается приносить с собой еду. Знаешь, когда я была совсем маленькой, у моей мамы был стереоптикон[135], – сказала Тэнзи. – С фотографиями Помпеев. Хотя нет, не у мамы. У бабушки.

– Та-дам!

– Интересно, каким они будут на самом деле? Похожими на те фотографии или нет? Я прекрасно их помню… Ты меня совершенно не слушаешь.

– Я слушаю… На нас обрушится пепел и кипящий дождь, и на руины нельзя брать еду, – сказал Родерик. – А как насчет вина?

– Тут у нас всевозможная птица, – объявил гид. – Улитка, кролик, ибис, бабочка, зоология, ботаника, улитка, кролик, ящерица, орел, змея, мышь.

В городе Помпеи (который с первого взгляда показался ему немного похожим на разрушенный Ливерпуль в воскресный день или на сам Ванкувер, если предположить, что тот пережил еще одну, более позднюю катастрофу после Великого пожара 1886 года, – несколько одиноких колонн здания биржи, фабричные трубы, обломки Монреальского банка) не было ни души, кроме гида; и Родерик, обменявшись с Тэнзи заговорщическим взглядом насмешливого изумления по поводу столь загадочной фразы, понял, что не зря сторонился этого человека.

И вовсе не потому, что он, Родерик, злой по натуре, и не потому, что питал искреннее отвращение к любому торгашеству и чаевым, нет, он сторонился экскурсовода из-за какого-то нелепого страха. В этой поездке он оказался настолько несостоятелен в плане общения с местными, даже на уровне элементарной коммерции, как сегодня в ресторане «Везувий», что неумение объясниться уже стало задевать его самолюбие. И дабы не портить все с самого начала, выставляя себя дураком, он предпочел бы бродить вдвоем с Тэнзи, чтобы странное ощущение полной бессмысленности всего окружающего растворилось в их счастье просто быть вместе, которое, вне всяких сомнений, было реальным, и в ее счастье от поездки в Европу, – да, он предпочел бы сейчас бродить по помпейским руинам наедине с нею. Ведь в такие минуты у него появлялась возможность вообразить, что ее чичероне был только он (и, черт возьми, был бы, если б вправду захотел). Тэнзи слишком умна, чтобы поддаться обману, но и слишком добра, чтобы показать, что не поддается ему; но, так или иначе, уловка сработает, и романтика будет явлена или сохранена в форме некого общего астрального тела невнимания ко всему остальному, вне которого собственный интеллект Тэнзи и ее восхищенное отношение к миру, несомненно, действуют независимо, однако внутри этого тела, словно внутри богоподобного облака, Родерик мог представить себе, что даже самая банальная его фраза прозвучит весомо и информативно, вот как сейчас, когда он собирался сказать что-то вроде «храм Веспасиана», или «дорические и коринфские колонны», или даже «Булвер-Литтон»[136].