Услышь нас, Боже

Внезапно Родерику вспомнился один из вечеров прошлого лета, вспомнился с такой пронзительной ясностью и тоской, что он даже огляделся по сторонам, словно в поисках путей бегства из ресторана «Везувий». За день-другой до того вечера они с Сигбьёрном Уилдернессом нашли на пляже детеныша тюленя, подобрали его, опасаясь, что без матери он погибнет от голода, принесли домой и несколько дней держали в ванне. А в тот вечер они отнесли тюлененка поплавать, и как-то вдруг получилось, что он от них ускользнул и был таков. Они безнадежно пытались догнать его вплавь, бродили по берегу, искали его повсюду, а тесть Родерика, изначально – и вполне справедливо – считавший всю эту затею до крайности глупой, слегка раздражал его тем, что выбрал именно этот момент, чтобы рассказать им пространную историю о русалке, которую, по его утверждению, чуть ли не у него на глазах подобрали какие-то рыбаки в Порт-Родерике на острове Мэн и тоже посадили в ванну. (По его словам, они решили сварить ей яиц, но, пока возились на кухне, русалка сбежала, и тесть Родерика отчетливо помнил, что, когда рыбаки вернулись домой после долгих бесплодных поисков беглянки, вся вода из кастрюли выкипела.) Поскольку с диспетчерской вышки Второго моста в бухте была замечена косатка – и не просто косатка, а белая косатка-альбинос, наблюдаемая впервые за последние девятнадцать лет (единственная, отбившаяся от стаи, но аллюзия на мелвилловского белого кита все же таила в себе угрозу), – они беспокоились о тюлененке, проклинали себя за то, что вообще его подобрали, задавались вопросом о парадоксе гуманности во всей этой истории, ведь тюлени – величайшие враги их друзей-рыбаков, и в итоге Родерик и Тэнзи засиделись у Уилдернессов до поздней ночи… Уже ближе к полуночи – если и вовсе не за полночь, поскольку было совсем темно, – Фэрхейвен вернулся домой взять плохо переведенный сборник допотопной беллетристики, изданный в девяностые годы, чертовски глупую книгу – Ламартин, Вольней, бог знает кто, – откуда ему захотелось прочесть избранные отрывки в ответ на какие-то слова Уилдернесса. Именно эту прогулку по лесу туда и обратно он очень отчетливо вспомнил сейчас: лесная тишь, абсолютный покой, звезды мерцают в просветах ветвей (высоко у верхушки кедра его фонарик высветил четыре горящих любопытством, настороженных огонька – глаза двух енотов), тишина и покой, но и чувство обиды, тревожность из-за возобновившихся вечером разговоров о вероятном строительстве железной дороги и вырубке леса под гостиницы и турбазы, так что их собственные заботы как-то сразу и вдруг – или, может быть, снова – уподобились заботам и горестям сельских жителей из романов Джордж Элиот или финских первопроходцев шестидесятых (или, как не без горечи заметила Примроуз Уилдернесс, любого канадца и вообще всякого человека почти на всем протяжении истории), вдобавок ощущение, будто что-то еще перевернулось вверх дном и пошло не туда; Родерик на секунду застыл у себя на крыльце, слушая шепот прилива, глядя в темную даль, где слабо светился в ночи нефтяной танкер. Ему, стоящему на крыльце с фонариком и книгой в руках, Эридан вдруг показался, как Древний Рим, театром чудес и диковин, настоящих и воображаемых. Словно одного белого кита было мало, в четырехчасовом выпуске радионовостей из Ванкувера сообщили, что, по новым данным «из нескольких достоверных источников», пресловутые летающие тарелки, наблюдавшиеся в регионе в тот же день с нескольких разных точек, были замечены и над самим Эриданом и что начальник местной полиции сделал официальное заявление, которое «впервые представлено широкой публике: в предыдущее воскресенье они с сыном отправились на рыбалку вблизи Эриданского порта и видели морского змея». Боже правый! Это было так уморительно, так ужасно смешно, что Родерик мог бы расхохотаться при одном только воспоминании. Но, по правде говоря, ему было не до смеха: все эти тревоги вкупе с другими, более сокровенными переживаниями возбуждали в нем мрачную убежденность в чудовищности и грозной неуютности мира, которая иной раз рождается с похмелья. Не зная, как уместить эти вопросы в картотеке цивилизованного разума, он поневоле принялся размышлять в режиме архаичного разума далеких предков, и результат, надо сказать, настораживал. Но куда больше тревожила мысль, что его цивилизованный разум так спокойно воспринял угрозу погибели всего мира, с гораздо меньшей серьезностью, чем слухи о предполагаемой угрозе родному дому. Родерик увидел, что танкер бесшумно прокрался мимо причала нефтеперерабатывающего завода, а он даже и не заметил:

Frère Jacques!
Frère Jacques!
Dormez-vous?
Dormez-vous? —

так поют корабельные машины, если хорошенько прислушаться…