Успех

Иоганна была привязана к горбоносой Фанси де Лукке, та к ней, они хорошо понимали друг друга. Пусть все прочие, знавшие, как тяжко приходится де Лукке, какого напряжения душевных и физических сил стоят вечные старания сохранить форму, пусть они говорят, что Фанси вовремя ушла из жизни, не утратив титула чемпионки, не пережив неизбежного и горького поражения: не в пример этим людям, Иоганна знала, что в душе Фанси де Лукки хватало горечи и во времена триумфов. Она помнила, каким тоном та сказала о своем решении уйти: трезво, без пышных фраз и позы, между прочим, словно речь шла о недалекой поездке. В тот день Иоганна горячо любила подругу, но ее решения не понимала.

Опустошенная, бесконечно усталая, Иоганна томилась по человеческому слову, по возможности говорить и слушать. До чего же она гнусно одинока. Вот будь с ней сейчас Мартин Крюгер… В ее памяти всплыл его образ, на этот раз светло и нежно. Но ему нельзя было написать обо всем, что ее переполняло, да и ответ пришел бы не раньше, чем через три недели, а кто знает, в каком она будет тогда настроении. Зато Жак Тюверлен был совсем близко, в десяти минутах ходьбы, не больше. Она не дала ему знать о своем возвращении только по глупости и упрямству. Иоганна набрала номер его телефона. Трубку сняла секретарша, сказала, что г-н Тюверлен ушел минут пять назад, спросила, кто говорит и что передать. Но Иоганна не назвалась.

Утро было неизъяснимо пустынное. У нее не хватало воли привести себя в порядок, привести в порядок свои мысли. Она попробовала работать, но какая уж тут работа.

Нежданно-негаданно пришла гостья — тучная, бойкая женщина, г-жа Элизабет Крайн-Ледерер, мать Иоганны. Стареющая дама жадно зашныряла глазами кругом, пренебрежительно и осуждающе отметила про себя беспорядок в комнате, по-утреннему небрежный костюм дочери — чужачка, да и только. Она уже несколько лет не была у Иоганны и теперь пришла с самыми добрыми намерениями. Размягченная какой-то кинокартиной, решила помириться с дочерью. Три дня сряду, распивая с приятельницами послеобеденный кофе, рассказывала им о своем намерении. И вот восседала сейчас в квартире Иоганны на Штейнсдорфштрассе, ни на минуту не забывая о цели прихода, — внушительная, самоуверенная дама с двойным подбородком, лежащим на шее, и безапелляционными ухватками. Она говорила и говорила, не закрывая круглого, с мелкими зубами ротика. Иоганна, все время запахивая пижаму и поправляя готовую развалиться прическу, старалась определить, какие повадки она унаследовала от матери. Она-то знала, что решительная манера этой женщины только маска, скрывающая ограниченную, вечно охающую эгоистку, убежденную, что все на свете обязаны заботиться о ней. Без неприязни, скорее с любознательностью естествоиспытателя скользили серые глаза Иоганны Крайн по лицу и фигуре матери. Есть ли между ними хоть какая-то связь, какая-то общность? С холодным интересом изучала она эту рыхлую болтливую женщину. Впервые отметила, что та во время разговора слегка опирается о ляжку, что поднимает лицо и глядит прямо в глаза собеседнику. Да, ей, Иоганне, свойственны те же манеры. Вероятно, она переняла от матери и многое другое, слишком многое. Вероятно, сходство между ними с годами будет все расти. Лет этак через двадцать — тридцать она тоже будет вот так восседать, настороженная, наигранно-самоуверенная, внушительная, с двойным подбородком.

А пока она раздумывала об этом, на нее нескончаемым потоком лились слова матери, сетования, обличения, мольбы, воззвания к родственным чувствам, к душевности, напоминания о позоре. Подумать только, как она живет! Распустеха распустехой, никто за ней не присматривает. Она должна развестись и выйти замуж за солидного человека. Или, если уж связалась с таким мужчиной, как Гесрейтер, пусть хотя бы заставит его как следует позаботиться о ее будущем. И можно ли ходить в таком виде — до сих пор не обстригла волос! Сама себя старит на десять лет, не меньше. Ей необходим серьезный покровитель. Она женщина пожилая, знает жизнь, желает Иоганне только добра. Старается ей помочь.

Иоганна слушала эти словесные извержения, и ей все больше становилось не по себе. Стыдно и за мать, и за самое себя. Не в силах смотреть на это самоуверенное круглое лицо, она отвела глаза, полуприкрыла веки. Остро захотелось тишины, внутри возникло неприятное чувство, которое она испытывала, когда слышала шум водопада. Неожиданно для обеих, сухо сказала, — что ж, если матери так этого хочется, она когда-нибудь ее навестит. Иоганна надеялась, что после этого мать уйдет. Но г-жу Ледерер задело, что ее добросердечие не встретило достойной оценки. Как любая уроженка Баварского плоскогорья, она обожала театральность и теперь страдала оттого, что встреча с дочерью прошла так прозаично, совсем иначе, нежели в кинокартине, которая и навела ее на мысль о примирении. Иоганна еще долго не могла ее спровадить.