Успеть изменить до рассвета

— Спасибо, майор, — сказала она участковому. Язык маленько заплетался. — Присядьте, пожалуйста, к столу и пишите объяснение. Я скажу, что именно следует писать.

— Может, лучше я доведу до майора информацию? — спросил Буслаев. — А ты, Варь, отдохни.

— Нет, я в порядке, — возразила Варвара.

И она начала ясным, но слегка скособоченным от официальности языком протокола диктовать Халимулину. Голова кружилась по‑прежнему, но меньше, и тошнота тоже улеглась. Состояние было, как после серьезного удара головой и сотрясения мозга — да его, сотрясение, она, видать, и получила. Понять бы только, где кончается воздействие Кордубцева и начинается жесткий контакт с мраморной плиткой на полу его кухни.

Варя заставила участкового писать все как было. Или почти все: «Поднялись в квартиру, вошли по приглашению хозяина, проводили профилактическую беседу…» А вот концовка оказалась не похожей на то, что произошло в реале:

— «Придя в агрессивное состояние, гражданин Кордубцев сильно ударил рукой капитана Коневу в плечо, в результате чего она упала, ударилась головой о пол и потеряла сознание. Никакой помощи ей гражданин Кордубцев не оказал. Гражданку Коневу, находящуюся в бессознательном состоянии, мне удалось вынести из квартиры Кордубцева и вызвать «Скорую помощь». До приезда «Скорой» Конева пришла в себя». Это все, товарищ майор. Поставьте число, время, подпись. И запомните, пожалуйста: именно так, как вы сейчас написали, и было дело. Так, и никак иначе. И никому и никогда не рассказывайте, ни под банкой, ни с женой в кровати, что молодой пацан якобы крикнул, и в результате этого крика женщина, не самая худенькая, отлетела на пару метров и ударилась головой об пол. Не надо об этом никому болтать — да ведь вам никто и не поверит, вы же знаете. Поэтому: «придя в агрессивное состояние, ударил Коневу рукой», запомните как «Отче наш», а чтобы ваша память в дальнейшем работала как надо, майор Буслаев сейчас вам выдаст подписку о неразглашении, которую вы немедленно подпишете. А теперь давайте, майор, выводите меня на свежий воздух и вызывайте действительно «Скорую». А ты, Буслаев, меня здесь жди.

Алексей

Иногда Данилову его работа казалась не бей лежачего. А иногда — тяжелым, чуть ли не физическим трудом.

Последнее было ближе к истине. Попробуйте хотя бы выслушать семь‑восемь человек в день, когда они тебе плачутся, свою подноготную выворачивают! А ведь требовалось еще в ходе разговора понять, в чем корень проблемы, с которой пришел к тебе товарищ. Не раз бывало, к примеру, что являлась к нему дамочка с жалобами на детей или слишком плотный рабочий график, а он понимал, что все дело в ее муже или бойфренде, а чаще — в ней самой, в завышенных (или, наоборот, заниженных) жизненных притязаниях. Или в детских, юношеских психологических травмах. Но ведь по ходу приема мало того что требовалось верный диагноз поставить. (Диагноз — Леша для себя называл это так, хотя ни разу не был врачом.) Следовало еще правильно выбрать лечение. И начать лечить. То есть, иными словами, улучшать состояние реципиента.

Данилов равнял себя с психотерапевтами, только с тем отличием, что видел он, как правило, больше и глубже, чем любой психолог, и влиять мог на те точки и струны клиента, которые никакому обычному мозгоправу неподвластны.

К концу приема он уставал, конечно. Поэтому было у него заведено: когда выходил предыдущий клиент — он удалялся к себе в комнатку отдыха за кабинетом, ложился в позу расслабления, йоговскую шавасану, и отдыхал минут семь или десять, сколько время позволяло. Иногда на пару мгновений даже провалиться куда‑то, заснуть удавалось. Возвращался в кабинет обычно освеженный, готовый на новые подвиги. И вызывал следующую посетительницу (конечно, большинство среди его клиентуры, правильно знала Варя, составляли женщины).

А тут под конец дня его помощница Элла дурака сваляла — запустила новую дамочку, когда он еще в комнате отдыха лежал. И вот он возвращается в кабинет — а она сидит. Сидит настолько поглощенная собой, своими проблемами, что даже его появления не заметила. Сидит — усталая, согбенная, в позе глубокой скорби или горя. Как впоследствии оказалось — ничего сверхъестественного, всего‑то муж изменяет, но она настолько, оказалось, ему верила, что для нее это был удар, шок. Голова склоненная, рукою ее подперла, волосы упали на лицо — оттого даже вошедшего Данилова не заметила.

Да не в посетительнице дело! А в том, что в первый миг, когда он ее увидел, его как пронзило: мамочка! Очень была похожа. Потом морок рассеялся, но время от времени, повадкой, осанкой, пышной гривой волос, клиентка ему ее напоминала. Да и ситуация, увы, походила на ту, о какой посетительница жаловалась: не берег мамочку отец, гаденыш. Мучил. Изменял чуть ли не в открытую.

Поэтому, сколько говорил с визитершей и потом, до самого конца дня, не мог Алексей отделаться от мысли о погибшей матери. Ах, мамочка ты моя, мамочка! Как же ты рано погибла — оставила меня одного!