Успеть изменить до рассвета

Все это время патологоанатомы, врачи и специалисты из научного отдела комиссии во главе с Петренко, пытались понять, как и отчего умер Василий. Однако ровным счетом никаких следов постороннего воздействия на тело коллеги не обнаружили (об этом Сергей Александрович по секрету шепнул Варе). Никаких оттенков, похожих на воздействие тока или, скажем, молнии. Ни повышенной радиации. Ни малейшего следа яда.

Оставалось только то, что Варя видела своими глазами: в момент контакта Буслаева и Кордубцева последний каким‑то непонятным образом воздействовал на оперативника с такой силой, что вызвал у него обширный инфаркт сердца.

Варя все это время ходила сама не своя. Ведь это она настояла на том, что надо проводить операцию по задержанию Кордубцева. Она этой операцией руководила. Получалось, стало быть, что именно она несет ответственность за смерть Буслаева. От этого на душе становилось тускло и горько. Сколько ни пытался утешить ее Петренко, ни он, ни, главное, она сама снять с нее вины не могли.

Данилову она о новых происшествиях не рассказывала, но ходила сама не своя и часто плакала — тут никаким экстрасенсом быть не надо, чтобы понять: дела идут плохо.

Наконец назначили время похорон.

Варя, разумеется, постановила себе быть всюду: на отпевании, на кладбище, на поминках. Алексей предложил сопроводить ее, поддержать — девушка отказалась наотрез: помимо всего прочего, зачем дразнить гусей? Данилов некогда бывал в активной разработке со стороны комиссии, и хоть сослуживцы сейчас его вроде не трогают и даже, скрепя сердце, не возражают против его сожительства с Кононовой, но зачем лишний раз светиться и об этом напоминать? Поэтому поддерживать Варю на скорбных мероприятиях взялся Петренко. Полковник, помимо прочего, оказался высшим офицером, который пришел на тризну по сослуживцу. Начальник комиссии Марголин, не снизойдя до объяснения причин, похороны проигнорировал.

Народу пришло неожиданно много. Подтянутые мужчины из академии тайной полиции, где Буслаев некогда учился. (И семья, и однокурсники до сих пор были уверены, что служит их муж и друг все в той же тайной полиции.) Рыдала у гроба жена. (В толпе шептались: три или четыре раза она от Буслаева уходила, его пьянства и загулов не выдерживала, и сейчас они отдельно жили. Она все надеялась — завяжет, и вот, пожалуйста.) Присутствовал сын, худенький и длинный старшеклассник в драных кроссовках — тот не плакал, стоял, нахохлившись. Вася в гробу лежал желтый и на себя совершенно не похожий.

Священник на отпевании произнес прочувствованную проповедь: никогда, мол, мы не знаем, когда настигнет нас чаша сия, поэтому надо стремиться быть чистым пред Богом и делать добрые дела. Потом сказал, что каждый может попрощаться и попросить у покойного прощения.

Варя подошла одной из последних. Целовать не стала — она по жизни‑то с ним не целовалась, а тут с покойником! Погладила по плечу в штатском костюмчике, но прощения попросила от души. Боже, зачем она вообще послушала Данилова с его снами! Зачем этим Кордубцевым заинтересовалась! Жил бы он себе и жил в своих Мытищах, никого не трогал! А что там в будущем случится — какое ей до этого дело! И о гибели (или об убийствах?) кордубцевских родных как не знал никто раньше, так и не знали бы, зачем она высовывалась — подставила в результате не самого плохого мужика, уложила, можно сказать, в гроб!

И даже слезы у нее не лились — потому что не было в ней никакой к себе жалости, одно только в отношении к своей персоне недовольство и нелюбовь.

На кладбище несли перед гробом медали покойного — не так много, всего три. Отделение солдатиков дало три выстрела в воздух, когда гроб опускали.

На поминках, в кафе средней руки в районе, где проживал Буслаев, ели кутью, пили водку. Петюня с заживающей ссадиной на щеке сидел напротив Варвары и смотрел на нее волком. Петренко присоседился рядом и подкладывал Кононовой на тарелку то холодца, то винегрета. Вдова то беззвучно плакала, то пыталась сагитировать собравшихся написать и издать книгу воспоминаний о покойном.

Полковник, видя, что Варя не в своей тарелке, проговорил ей — тихо, но властно и безапелляционно: «Варвара, послушай и запомни: ты ни в чем не виновата». Ей тоже хотелось так думать, но совесть не позволяла.

Наконец, когда курящие вывалились из‑за столов на первый перекур, Кононова сочла удобным уйти. Позвонила Данилову, попросила за ней заехать. Тот примчался тут же — у него на Ордынке только что закончился прием.

Встретились за пару кварталов от стекляшки — чтобы возлюбленный среди сослуживцев не отсвечивал. Алексей не просто подхватил ее у тротура — нет, он вышел из машины, обнял, поцеловал, помог усесться. И когда она оказалась в теплом нутре его автомобиля и почувствовала себя защищенной, наконец‑то дала волю слезам. А он не поехал никуда, сидел рядом и обнимал, утешал.