Установленный срок

Сейчас было время для размышлений. Я нашел удобное место на корме судна и сел, чтобы обдумать все, что сказал мне Красвеллер. Мы с ним расстались, возможно, навсегда. Я не был в Англии с тех пор, как был маленьким ребенком, и теперь не мог не чувствовать, что обстоятельства могут задержать меня там, или я вообще умру там, или что Красвеллер, который был на десять лет старше меня, может быть уже мертв до того, как я вернусь. И все же мы не произнесли обычного прощания. В своих последних словах он ограничился Установленным сроком, настолько полно его сердце было увлечено этим предметом и настолько он был полон решимости убедить меня. И каков был результат того, что он сказал? Не то чтобы доктрина о Установленном сроке была неправильной сама по себе, но она была невыполнима из-за ужасов, сопровождавших ее последние мгновения. Это было уединение, в котором следовало провести последний год, вид вещей, которые напоминали бы старику о приближающейся смерти и общее ощущение, что дела и радости жизни закончились и что наступила могильная тишина. К этому следовало добавить уверенность в том, что смерть наступит в какой-то заранее назначенный день. Все это явно относилось к состоянию того, кто должен был уйти, и ни в коей мере не влияло на благосостояние тех, кто должен был остаться. Он не пытался сказать, что для блага всего мира вся эта система была негодной. В том, что это зло постигло бы самого Красвеллера, не могло быть никаких сомнений. Хотя дюжина товарищей могла бы навещать его ежедневно, он чувствовал бы, что колледж – это уединение, потому что ему не разрешили бы выбирать себе неразборчивых в связях товарищей, как во внешнем мире. Но обычай, без сомнения, создал бы лекарство от этого зла. Когда человек знал, что так и должно быть, ему хватало бы дюжины посетителей. Тридцатилетний молодой человек путешествует по всему миру, но семидесятилетний старик довольствуется относительной замкнутостью своего собственного города или, возможно, собственного дома. Что касается ужасности того, что можно было увидеть, то это, без сомнения, можно было убрать с глаз долой, но даже это можно было бы исправить обычаем. Дела и удовольствия жизни в Установленный срок, как правило, были лишь притворством и воспоминанием об удовольствиях. Человек знал бы, что судьбоносный день приближается, и готовился бы к нему с бесконечно меньшей тревожной болью неопределенности, чем во внешнем мире. Тот факт, что смерть должна наступить в назначенный день, несомненно, был бы ужасен до тех пор, пока человек мог бы привычно сравнивать свое положение с положением тех немногих избранных, которые, на его собственной памяти, счастливо дожили до более преклонного возраста, но когда придет время, когда таких стариков уже не останется, я не мог не думать, что будет создано условие, не препятствующее спокойствию. Сидя там и прокручивая все это в уме, в то время как мои глаза покоились на яркой глади прозрачного, как стекло, моря, я действительно осознал, что Установленный срок, со всеми его преимуществами, был таков по своей природе, что его обязательно нужно отложить до подготовленного к нему поколения. Красноречие Красвеллера произвело на меня такое впечатление. Я действительно видел, что у нынешнего поколения было бы невозможно вызвать чувство удовлетворения системой. Мне следовало бы заявить, что это начнется только с тех, кто в настоящее время еще не родился, чтобы развеять естественные страхи матерей, а не с тех, кто должен родиться в течение следующей дюжины лет. Возможно, было бы неплохо отложить это еще на столетие. Я во многом признался самому себе, прекрасно понимая, что теория, столь долго откладывавшаяся, должна быть поставлена под угрозу из-за отсрочки её внедрения. Как я мог надеяться на рвение тех, кому предстояло прийти после меня? Иногда я думал о более близкой дате, когда я сам мог бы быть зачислен к уходу первым и что мне, таким образом, было бы позволено подать пример последнего года, счастливо проведенного в колледже. Но тогда, насколько далеко мой пример завел бы Талловаксов, Барнесов и Экзоров того времени?