Уточкин

«Потекли однообразные мертвые дни. Предоставленный самому себе, я знал каждый угол в экономии. С шести часов утра до темноты я был занят исследованиями жизни вокруг. Меня привлекали крылья огромной мельницы, плавно вертевшейся в течение одного дня в неделю. „Хорошо бы покататься“, — думал я… Но мельница работала один раз в неделю и то не регулярно. Пришлось отложить свой замысел, не дававший мне покоя. Я думал, что, если уцепиться за крыло мельницы, просунуть ногу в одну из скважин, которыми изобиловали крылья, то можно будет покататься. Представлял себе это движение и целые дни находился под влиянием этой мысли. „Ну, а если оборвусь, — думал я, — как раз в то время, когда буду находиться наверху, головой вниз?“ И сейчас же выдумывал выход из такого положения: ведь можно внизу сесть головою вниз, тогда я наверху буду головою вверх…

Я начал лазить по деревьям, взбираясь на самые верхушки, и раскачиваться сначала на нижних, а потом и на верхних ветвях. И к концу недели, гордо посматривая на мельницу, думал: „Ты моя!“…

В один прекрасный день, вставши утром, подбежав к окну, я увидел крылья мельницы в движении. Наскоро одевшись, не напившись чаю, побежал кататься.

Первая попытка зацепиться за крыло и засунуть ногу оказалась неудачной: я выпустил крыло через полсекунды, с двухсаженной высоты упал на четвереньки, не почувствовав даже никакого состояния. Но мельница потеряла мое доверие. Я увидел, что это совсем не так просто. Долгое время с подходом крыла к земле я ловил одну из перекладин рукою и бежал за ней, пока она проходила землю.

Достаточно освоившись со временем, необходимым для прохождения крыла над землею, выбрал момент и, подпрыгнув на лету, продел ногу в скважину, обнял часть крыла.

Крылья имели в своем размахе восемь саженей. Через три секунды, замирающий от новых счастливых ощущений, я висел наверху, усиленно соображая, что будет дальше.

Я чувствовал, как дерево трещит под руками — так крепко его обнимал. Движение вниз — головокружительнее, упоительнее, великолепнее… С замирающим от счастья сердцем я несся к земле. Затем опять наверх. И, находясь второй раз наверху, повернул голову, чтобы рассмотреть землю. Но это было невозможно. Я видел только перекладину, на которой держался, и небольшой угол земли, несшийся на меня. Чувствуя, что начинаю терять соображение, ощущение верха и низа и, употребляя все усилия, чтобы удержаться, думал, что на земле спокойнее, что еще не выпил чаю…

Совершая какой-нибудь из нехитрых экспериментов своих, — мне никогда не случалось, даже вынося должную кару, — раскаиваться в совершенном. Происходило это потому, что содеянное всегда обдумывалось всесторонне и вероятие возможного последствия принималось с возможной легкостью.

Навстречу мне спешила нянька с криками: „Каторжник! Куда тебя носило, и как ты не убился!“

Леля растерянно молчала…

Послали за мельником, и он обещал в дни работы мельницы ставить с палкой своего сына для ограждения своего „инструмента“ от моих покушений».

Этот эпизод, вернее сказать, вариант этого эпизода, уже описанный в нашей книге, не отпускал Сережу. Он являлся ему в воспоминаниях, во снах, в видениях, особенно ярких и объемных после укола морфия или порции кокаина.

Это была неизбежная зависимость, когда, как говорил Александр Блок, «скучные песни земли уже не могут заменить звуков небес».

Лариса Федоровна все понимала и все видела, но, увы, никак не могла противостоять этой пагубной привычке мужа, для которого состояние полета имело не столько физическое, объективное, сколько глубоко сакральное, ритуальное значение.

Конечно, травмы проходили, переломы срастались, раны заживали, но испытанное однажды удовольствие от препаратов, возвративших к жизни тогда, когда и жить-то уже не хотелось, не покидало и всякий раз требовало своего повторения, особенно в минуты разочарования, тоски или невыносимой усталости.

«На осторожно вытащенной затем костяной лопатке горбиком лежал белый порошок, — читаем в культовом романе М. Агеева „Роман с кокаином“. — Он был очень бел и сверкал кристаллически, напоминая нафталин. От первой понюшки я не почувствовал в носу ничего, разве только, да и то лишь в мгновение, когда потянул носом, своеобразный, но не неприятный запах аптеки, тотчас же улетучившийся, лишь только я вдохнул его в себя. Я опять потянул в себя носом, на этот раз осмелев, много сильнее. Однако, видимо, перестарался, почувствовал, как втянутый порошок щекочуще достиг носоглотки, и, невольно глотнув, я тут же почувствовал, как от гортани отвратительная и острая горечь разливается слюной у меня во рту.

Горечь во рту у меня почти совсем прошла, и осталась только та промерзлость гортани и десен, когда на морозе долго дышишь широко раскрытым ртом и когда потом, закрыв его, он кажется еще холоднее от теплой слюны. Зубы же были заморожены совершенно, так что, надавливая на один зуб, чувствовалось, как за ним безболезненно тянутся, словно друг с дружкой сцепленные, все остальные.