Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

Кальвин, однако, не был упертым буквалистом. Он по-прежнему уважал августинов «принцип приспособления», гласящий, что Бог применяет Слово свое к историческим обстоятельствам, в которых оно изрекается. Так, библейская история творения – яркий пример божественного balbative («детского лепета»), приспосабливающего процессы невероятной сложности к менталитету простых, необразованных людей[1314]. Открытия современных астрономов, писал Кальвин, не следует осуждать «просто потому, что иные безумцы склонны нагло отвергать все, что им неизвестно». Например, Моисей называл величайшими из небесных тел Солнце и Луну, но теперь ученые полагают, что Сатурн больше Луны:

Вот в чем различие: Моисей писал в простонародном стиле о вещах, которые любой обычный человек, вооруженный здравым смыслом, способен понять и без наставлений – астрономы же с великим трудом исследуют загадки, едва доступные человеческому уму.

Откровение, верил Кальвин – это постепенный, эволюционный процесс. На каждой стадии Бог адаптировал свою истину к ограниченным возможностям человека, так что его учение менялось и развивалось со временем, становясь все более и более духовным[1315]. Но если Лютер воспринимал Ветхий Завет только как прелюдию к Христу, Кальвин уважал откровение, данное Израилю, в его целостности и сделал еврейские писания как таковые важнее, чем когда-либо прежде, для западных христиан.

На Тридентском Соборе (1545–1563) Римская Церковь подтвердила свое традиционное понимание писания и отвергла новшества реформаторов. Епископы осудили sola scriptura, настаивая на том, что цепь предания – необходимое дополнение к Библии; заявили, что канон протестантов неполон; подтвердили авторитет Вульгаты и прерогативу Церкви ее интерпретировать; ввели за правило, что никто не должен публиковать комментарии на писание без предварительного утверждения их его начальством – решение, на несколько столетий связавшее по рукам и ногам католическую библеистику. Как и протестанты, Католическая Церковь установила серию «фильтров» и катехизисов, призванных «заморозить» смысл писания на определенном историческом моменте, наложить вето на новые интерпретации, до сих пор позволявшие экзегетам искать и находить в писании ответ на меняющиеся обстоятельства окружающего мира[1316]. Отношение людей к писанию изменило и появление печатного станка[1317]. По мере того как устные методы коммуникации постепенно заменялись печатной книгой, религиозное знание обезличивалось и становилось негибким в сравнении с временами, когда передавалось устно, в динамических отношениях между учителем и учеником. Печатная страница сама по себе воплощает точность и постоянство – главные признаки нового коммерческого этоса, в котором место мифа занял логос[1318].

В Испании тем временем происходила католическая реформация иного рода. Тереза Авильская (1515–1582) реформировала орден кармелиток, радикально преобразив женскую монашескую жизнь: она следила за тем, чтобы женщины получали правильное библейское образование и знания по психологии мистицизма, дабы предотвратить истерию, нередко процветавшую в средневековых женских монастырях. Иоанн Креста (1542–1591), ее друг и наставник, так описывал необходимый для мистика переход от повседневного сознания к мистическому:

В этом созерцательном состоянии, в которое входит душа, оставив всякие помышления о пользе, в ней начинает действовать сам Бог: он связывает ее внутренние способности и не дозволяет ей ни цепляться за понимание, ни наслаждаться волею, ни рассуждать, опираясь на память[1319].

Перед нами, очевидно, сознательный отказ от господства левого полушария; созерцание «связывает» или контролирует его сосредоточенность на рациональном и понятийном, его волевое напряжение и стремление к «пользе» для себя. Схожий процесс описывала и Тереза: