Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

Можно сказать, что Реформация стала ярчайшим выражением восстания левого полушария мозга, начавшегося в Европе, как мы уже видели, с XIII века[1301]. Евхаристические споры знаменовали собой переход от метафорического мышления к буквалистическому. Реформаторы вцепились в малопонятное учение о пресуществлении – неудачную попытку средневековых теологов описать смысл Евхаристии языком Аристотеля, так никогда и не принятую греческими христианами. Она гласила, что, когда священник произносит слова освящения, «субстанция» (сущностная реальность) хлеба и вина буквально становится телом и кровью Христа, в то время как их «акциденции» (внешние признаки) остаются неизменными.

Пресуществление представляло собой «неумелый» отход от метафоры, способа выражения, естественного для правого полушария мозга, видящего взаимосвязь всех вещей. Метафора связывает одну вещь в ее целостности с другой, также в ее целостности, так что обе мы начинает видеть иначе[1302]. Когда мы называем человека волком, волк становится более человеком, а человек – более животным, а когда называем человека божеством, создаем новое понимание и человеческого, и божественного. Это метафорическое прозрение происходит до того, как информацию начинает обрабатывать левое полушарие[1303]. Традиционный католический ритуал был сознательно метафоричен, темен и непонятен: это позволяло его участникам наглядно ощутить отблеск единства всего сущего. Но Реформация стала выражением триумфа писаного Слова, победы ясности, однозначности и четких определений. Слова Христа теперь означали, что хлеб может быть только куском хлеба: тип мышления, акцентирующийся на слове, а не на образе, на буквальном, а не метафорическом, и настаивающий на открытом и ясном смысле писания. Вместо того, чтобы «вскрывать» слова писания и видеть сокрытое за ними, как Амвросий Медиоланский, реформаторы отбросили традиционные «четыре смысла» и вместо них сосредоточились на буквальном, историческом значении. Аллегория теперь была допустима, только если не искажала прямой смысл текста – решение, вызвавшее в умах западных христиан конфликт, вскоре ставший нестерпимым.

Новый буквализм стал очевиден и в настойчивом протесте реформаторов против крещения младенцев, которое анабаптисты, более радикальные реформаторы, называли «небиблейским». Верно, в Новом Завете прямых упоминаний об этой практике нет, однако она была принята, по разным причинам, и восточными, и западными христианами, которые чувствовали свободу импровизировать и вводить новшества. Но реформаторы обсуждали этот вопрос с таким гневом, таким чувством собственной правоты, что становилось ясно: эти споры поддерживают и раздувают их эго, которое, казалось бы, искусство писания должно помочь преодолеть. Конрад Гребель осуждал крещение младенцев как «бессмысленную, богохульную мерзость, противную всем писаниям», а Феликс Мантц объявлял, что это «противно Богу, оскорбительно Христу, попирает наше истинное вечное слово». Для Ганса Хута это был аморальный «обман простецов, ловкий трюк, сыгранный со всем христианским миром, архимошенническое прикрытие для всего безбожного», а Михаэль Заттлер, бывший бенедиктинский монах, осуждал крещение младенцев как «первую и величайшую папскую мерзость»[1304].

Реформаторы, как видно, забыли предупреждение Лоренцо Валлы о том, что одними цитатами ничего не докажешь; все враждующие партии обильно цитировали писание, чтобы уязвить оппонентов, а те, разумеется, швырялись цитатами в ответ, чтобы отстоять свою правоту. Интересно, что сказали бы, услышав эти споры, Чжуан-цзы, Сунь-цзы, Будда или раввины? Все они, хоть и по-разному, доказывали, что подобные агрессивные и эгоцентричные дискуссии «неполезны», что обожествлять собственные мнения опасно, что такая твердая уверенность в своей правоте легко может занять неподобающее ей место и превратиться в «одержимость». Чжу Си специально предупреждал своих учеников об опасности «вчитывания» в древние тексты собственных идей – чем и занимались реформаторы. Искусство писания призвано производить радикальные перемены в тех, кто его изучает, а не давать божественную санкцию их неизбежно ограниченным взглядам. Все реформаторы почитали Августина, но, как видно, забыли его глубокое убеждение, что писание не учит ничему, кроме любви. «Берегитесь Цвингли и избегайте его книг, словно адского яда Сатаны, – предостерегал своих коллег Лютер, – ибо этот человек полностью порочен и полностью утратил Христа»[1305].