Утренний, розовый век. Россия-2024 (первая часть)

Он вез меня в своей машине на встречу с Элизабет, в Институт искусственного интеллекта. Телевизор на приборном щитке показывал выпуск новостей. Расследование гибели Акимова не упомянули в нем ни единым словечком. На третий день.

— Забудут! — уверенно сказал Билл. — Через неделю никто не вспомнит.

— Погоди, все же один из богатейших людей России, титан.

Билл фыркнул:

— Не такое забывали! Мой дед, из колхозников, когда убийства девяностых гремели, уже глубоким стариком был. Посмотрит, бывало, телевизор, плюнет и скажет: "Хлопнули, как курьера сельсовета в лесу! Никто и не почесался!"

Машина летела по пустынному шоссе под пасмурным небом, с которого сеялся мелкий снежок. Поля вокруг побелели, хоть ясно было, что ненадолго. Кончался февраль, в воздухе уже чувствовалось — еще не теплом, но сыростью — приближение весны. Акимов ее не увидит.

— Как думаешь, — спросил я, — кто его все-таки заказал?

— Думаю, мы этого не узнаем.

— Даже ты?

— А кто мне скажет? — Билл помолчал, потом вздохнул: — Вообще, скоро подам в отставку.

— Допекли?

— Смысла в моей работе не осталось. Теперь все мафии бетоном затвердели, все и так друг дружку вперекрёст контролируют. Один я сам по себе. До поры, до времени такой честный мудак в генеральских погонах был еще нужен. А больше — нет.

Открылся мертвенный, черно-синий простор Ладоги, кое-где прорезанный белыми гребешками волн.

— Ветер сегодня… — задумчиво сказал Билл. — А вообще, знаешь, карьера в государственной службе — это как подъем по лесенке в перевернутой воронке. Пока ты внизу — лейтенант, майор — вокруг более-менее просторно, можешь хоть плечами шевелить и головой вертеть. А забрался повыше, в самую трубку, — и со всех сторон сдавило. Чтобы свободу вернуть, надо либо еще выше протолкнуться, выскочить из горлышка, либо плюнуть на всё — и обратно вниз. Я хочу вниз.

— А стенки разломать?

Билл только усмехнулся:

— Как ты говоришь, кураж иссяк. И потом, для ломателей у нас ничего не жалеют. Могут и пуль бронебойных не пожалеть, а это такой дефицит, сердечники вольфрамовые… Ладно, не трухай, я еще немного продержусь и прикрывать тебя смогу. Двадцать пять миллиончиков акимовских получить к отставке — недурственно было бы. Только, по-моему, не выйдет ни хрена. Лишь бы ты уцелел.

Впереди показался бетонный забор Института.

— Я здесь развернусь, — сказал Билл. — И мне возвращаться пора, обратно сам доберешься. Ну давай, с богом!

Если робот, встретивший меня у входа, был тем самым Ромео, то он перенес пластическую операцию — с него содрали потешную маску. На гладкой стальной голове поблескивали два глазка-объектива, рот заменяла овальная сетчатая мембрана, а носа не было совсем. Но, что еще важнее, рядом с великаном-роботом стоял сейчас охранник обыкновенного роста, человеческой породы, и у этого хомо сапиенса с острым взглядом пиджак слегка бугрился с левой стороны, обозначая укрытую там кобуру с пистолетом. Впрочем, удивляться не стоило.

При моем появлении робот Ромео даже не пискнул, зато охранник-человек загородил мне путь:

— Господин Орлов? Извините! — он вытащил сканер и быстро, в несколько взмахов, обвел меня от плеч до ботинок. Огонек сканера вспыхнул несколько раз, выявляя телефон, зажигалку и нетбук, но сигнал тревоги не раздался.

Охранник отступил в сторону и повторил:

— Прошу извинить!

— Да я всё понимаю.

— Елизавета Валерьевна ждет вас в своей лаборатории. Могу проводить.

— Если доверяете мне, то не надо. Я здесь уже был.

— Как вам угодно. Прошу!

Элизабет встретила меня, как в прошлый раз, стоя у рабочего стола с выключенным компьютером. Вместо белого халата на ней было строгое черное платье, знак траура. Свои каштановые волосы она гладко зачесала назад, собрав на затылке тяжелым узлом. От этого, да еще от полного отсутствия косметики, ее прекрасное лицо сейчас казалось особенно открытым и, несмотря на сохранившийся загар, бледным. Только глаза не совмещались с обликом скорби, в их зеленой глубине светилось нечто неистовое.

— Садитесь, Валентин Юрьевич, — сказала она. — И сразу условимся: не будем терять времени на светский этикет. Не надо соболезнований и причитаний. Я вызвала вас, чтобы обсудить конкретное дело.

Голос у нее тоже изменился. Она не просто говорила тверже, она словно роняла слова с высоты.

Я вспомнил, как пытался понять природу ее темперамента. Я уже догадывался, что страстность, кипевшая в ней, не была женской чувственностью. Теперь, кажется, приоткрылось: красавицу действительно будоражили иные нервные токи, иные, возможно неосознаваемые, потребности. И прежде всего — потребность властвовать. Сейчас она, конечно, была потрясена гибелью отца, но свалившаяся на нее одновременно власть над промышленной империей и судьбами тысяч людей высвободила в ее душе сдерживаемую энергию. Наблюдать это было не слишком приятно. Хотя более важным казалось другое: тот, кто расправился с ее отцом, с тем же успехом мог добраться до нее, но в тоне девушки звучали только нотки надменности и гнева. Признаков растерянности я не улавливал, и это невольно располагало к ней.

Коротко ответил: