Утро седьмого дня

Вон, смотрите, по улице шагает человек. Мы проезжаем перекрёсток Некрасова и Радищева, бывшей Преображенской. А по Радищева в нашу сторону движется человек. Ему лет за тридцать. Рост средний. Худощав. Походка молодцеватая, энергичная. Сам весь такой боевитый, такой, я бы сказал, бедно одетый щёголь. Продолговатая физиономия, ассиметричные глаза. Кажется (если мы правильно видим из вагончика), он немного косоглаз. Вот тут у нас в кармане завалялась фотография: это его фотография из следственного дела. Профиль, фас. Да, это он, Николай Степанович Гумилёв, поэт и путешественник. Если ему на голову нахлобучить шляпу-котелок и одеть попричудливее, то окажется, что он до некоторой степени похож на Хармса (вернее, конечно, Хармс, как младший, — на него). Гумилёв здесь живёт рядом, на Радищева, то есть на Преображенской.

Интересно, куда он свернёт по Бассейной — направо или налево? Направо — тот самый дом шестьдесят, откуда мы с Рассеянным, и в этом же доме обитает рыжая нордическая дамочка с огромным бантом в волосах и чуточку поэтическим дарованием — очередная пассия Николая Степановича. Её зовут Ираида, фамилия Гейнике, поэтический псевдоним — Ирина Одоевцева. Симпатичная, хотя с претензиями. А налево, через два квартала, — там живёт невеста или уже вторая жена того же самого Николая Степановича Аня Энгельгардт. Так что весьма любопытно узнать, куда же он всё-таки повернёт.

Впрочем, более любопытно не это, а то, что он написал самое знаменитое из всех стихотворений про трамвай. Может быть, как раз про тот, в котором мы едем, попрыгивая на пружинистых сиденьях. Такое совершенно непонятное, мистическое стихотворение. Я его прочитал впервые лет в восемнадцать и, что называется, обалдел. Гумилёв в тот момент был поэт запрещённый. Его не только не печатали в Советской стране, его можно было читать только тайно, заполучив машинопись на папиросной бумаге по секрету, из верных рук. Как тексты митрополита Антония или, например, Ефрема Сирина. Меня прямо-таки поразило самое начало, будто током ударило:

Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай…

Сейчас это все знают. А тогда знали только принадлежащие к избранному кругу знатоков Настоящей поэзии. Во всяком случае, нам так казалось. Мы с подельниками и подельницами из вышеназванного круга читали вслух наизусть и прямо-таки хором скандировали это стихотворение во время ночных посиделок, в час наивысшего поэтического подъёма.

Конечно: удивительный трамвай, который, оторвавшись от петроградского зыбкого грунта, уносит пассажиров в неведомую бездну времен, через Неву, через Нил и Сену, мимо Бейрута и прямо в какую-то непонятную Индию духа… И потом выбрасывает в переулок, где забор дощатый, где можно переодеться в камзол XVIII века и идти представляться императрице…

В любом высказывании, сколь бы оно ни было многосложно и длинно, есть несколько главных слов. Во всяком стихотворении есть одна-две главные строчки, ради которых всё и затеяно. В «Заблудившемся трамвае» вот они, ближе к концу:

Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет…

Откуда-то «оттуда».

Это стихотворение было написано в голодном, расстрельном и тифозном 1919 году и напечатано в последнем прижизненном сборнике стихов Гумилёва — в «Огненном столпе». Маленькая сия книжица набиралась и печаталась в типографии в августе 1921 года, ровно в то время, когда её автора забрали в Че-Ка и там сделали фотографию в фас и в профиль, которую мы сейчас рассматриваем. Потом его сунули в камеру, как А. Мацеевича. А потом, через неделю, прикончили. Как именно прикончили и где — этого мы не знаем. Вероятно, поставили к какой-нибудь стенке или у какой-нибудь ямы и бабахнули в затылок. Так это делалось обычно. А потом стащили с ног сапоги, забрали часы или ещё что ценное, а остальное вместе с телом отволокли подальше и закопали. Вполне возможно, что сапоги Гумилёва потом ходили с чьими-то ногами внутри по тротуару Бассейной улицы мимо дома Ани Энгельгардт или Ирины Одоевцевой.

Эта самая Ирина Одоевцева, точнее Ираида Гейнике, через десятилетия будет вспоминать и рассказывать, как она застала поэта ровно в тот миг, когда он пребывал в восторге от внезапно сочинённого шедевра.

«Он сам открыл мне дверь кухни и неестественно обрадовался моему приходу. Он находился в каком-то необычайно возбуждённом состоянии. Даже его глаза, обыкновенно сонные и тусклые, странно блестели, будто у него жар…