Утро седьмого дня

А может, всё-таки знал? Непонятно.

Там, у Гумилёва, вообще много интересных непоняток. Вот, например, про дом в три окна и серый газон. Газон может быть серым в трёх случаях: лунной вампирской ночью, или во сне, или же если он густо засыпан пеплом от великого извержения или пожара. Или если просто в глазах стало серо — как, наверно, от страха и надежды было серо в глазах у пушкинского Евгения, когда он бежал знакомой улицей в знакомые места, в переулочке Васильевского острова, к трёхоконному домику своей суженой.

Забор некрашеный да ива,
И ветхий домик…

А домика-то нет.

И вдруг, ударяя в лоб рукою, захохотал…

Так новая идея огорошивает человека, к ней неподготовленного.

Но нам больше нравится та мысль, что газон стал серым от вулканического пепла. То есть мы где-то в Помпеях или в Геркулануме тысячу девятьсот сорок лет назад или около того. Вон куда занёс нас сумасшедший трамвай!

Правда, был ли там дощатый забор? И домик-крошечка, что на мир глядит в три окошечка?

Нет, это, скорее, Россия, Петроград, 1919 год. Или 1920-й.

Кстати, пушкинский Евгений, как известно, спасался от Медного всадника и от копыт его коня. А на пассажира «Заблудившегося трамвая» тоже летела «всадника длань в железной перчатке и два копыта его коня». Правда, откуда взялась у этого всадника перчатка? Невооружённым глазом видно, что у Медного всадника никакой (тем более железной) перчатки нет, нет даже и сапог. Выходит, это какой-то другой всадник. Какой-то, наверно, «конквистáдор в панцире железном» из ранних стихов Гумилёва.

Да, но что-то мы задумались совсем о посторонних вещах. А ведь ещё не миновали первой остановки.

Вон, кстати, наш франтоватый пешеход свернул-таки в сторону Одоевцевой, чего мы и ожидали.

Мы-то едем в противоположную сторону.

Там, как уже было сказано, проживает жена или уже вдова Гумилёва Анечка (по-домашнему Ася) Энгельгардт.

Её сильно невзлюбили мемуаристы. Все они, кто в более мягкой форме, кто жёстче, сходятся на том, что она — дура. Только её тёзка Ахматова, предыдущая жена Гумилёва, утверждала, что не дура, а танк. Что касается Одоевцевой, то она, делано восхищаясь внешностью Ани, в общем и целом описывает её как инфантильную идиотку. Ну это всё женские разборки. Правда, и мужчины вспоминают о второй жене Гумилёва без особого уважения. Думаю, потому, что все были загипнотизированы волшебной Ахматовой и не могли воспринять простенькую Анну-вторую на её месте.

Впрочем, уж такую ли простенькую…

Эта самая дурочка Аня, или Ася, станет всё-таки профессиональной актрисой и одной из основоположниц Большого театра кукол, который мы скоро будем проезжать: он от нас справа, на той же улице Некрасова, после остановки «Улица Маяковского».

Ну да ладно, дело не в этом, а в том, что у Гумилёва и Ани родилась дочка, Елена. Она родилась в том самом голодном и тифозном девятнадцатом году, в котором был написан «Заблудившийся трамвай». Девочке, надо сказать, тоже не поздоровилось от мемуаристов. Вернее, они о ней в основном помалкивали, только дядюшка Александр Николаевич Энгельгардт отозвался, что внутреннее содержание мамы передалось дочери. А содержание такое: нервность, самомнение, леность, обидчивость. Однако, похоже, дядюшка недолюбливал не только сестру, но и племянницу.

Вот папа и мама — те Леночку любили. Да. Правда, пытались отдать в детский дом. Поскольку папе нужно работать, а мама устаёт от хозяйства. Но это пишет, опять-таки в своих мемуарах, Ирина Одоевцева, а она, как мы уже знаем, свидетель ненадёжный. Впрочем, тогда, во время военного коммунизма, идея коллективного воспитания детей в отрыве от родителей вполне широко обсуждалась и даже претворялась в жизнь. Это дело пропагандировали идеологи коммунистической семьи, например Александра Коллонтай. Так что, возможно, в воспоминаниях рыжей Ирины с бантом содержится правда или какая-то часть правды.

Просто дело в том, что о жизни дочери Николая Гумилёва и Анны Энгельгардт практически ничего не известно. Даже удивительно. Родилась в 1919 году, умерла в 1942-м. И, в общем-то, всё.