Утро седьмого дня

В дополнение. Из области реальности. Или миража. Маленький узелок петербургского плетения.

Через несколько месяцев после представления, виденного нами во сне, друг и наставник Грина цирковой человек Куприн будет арестован чекистами за какую-то мелкую провинность перед революцией и доставлен в Революционный трибунал, в бывший особняк великого князя Николая Николаевича на Петровской набережной. Немного ранее в том же особняке на заседании ревтрибунала случалось выступать Бобрищеву-Пушкину: он, адвокат старой школы, защищал тут известного монархиста и думского дебошира Пуришкевича, обвиняемого в антисоветском заговоре. Примерно в то время, когда витийствовал сей адвокат, Ленину суждено было проезжать в автомобиле мимо цирка, и тут, на мосту через Фонтанку, его машину обстреляли. Что это было — теракт или попытка ограбления, — теперь уже не выяснить; стреляли в Петрограде часто по всяким поводам, но советская власть объявила, что теракт. Случилось это, кстати говоря, в день, когда совершается всякое такое, чего не может быть в другое время: в Новый год, аккурат первого января. И опять-таки после митинга, но не на манеже цирка, а вон там, в длинном здании, которое называется тоже Манеж — Михайловский. Машина была основательно продырявлена, так что её пришлось вскоре списать, но Ильич не пострадал. А Бобрищев-Пушкин, узнав о случившемся, произнёс на заседании трибунала речь с решительным осуждением покушения. Памятуя это, Ленин через пять лет объявит Бобрищеву амнистию. Тот вернётся из эмиграции в Совдепию и будет расстрелян в 1937 году.

Из пяти упомянутых в предыдущем абзаце личностей трое Александры, два других — Владимиры. Как высшие ордена Российской империи: три ленты красные, как революционный стяг, и две чёрно-красные, траурные.

Час девятый

Тьма

От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; а около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или́, Или́! лама́ савахфани́.

— Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?

Стоявшие и глазевшие снизу вверх на кресты — не поняли, что это такое Он кричит. Удивились. Кто-то сказал:

— Илью зовёт.

Другой любопытствующий побежал, поднял с земли брошенную воинами губку.

— Оцета! Оцета дайте!

(Оцет — от латинского «ацетум» — уксус).

Нашли уксуса, напитали губку, воткнули на палку, протянули Ему.

— Посмотрим, посмотрим, что будет!

— А вдруг Илья придёт спасти Его?

Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух.

Именно в этот момент что-то странное произошло с солнцем. Как будто закопчённое стекло наставили на него. Свет стал тусклым и мертвенным. И многие явственно ощутили, что земля шевелится под ногами и глухо ворчит.

Страх вырос, откуда ни возьмись, и сосредоточился в области живота.

Любопытные и те, кто стоял в стороне, родные и близкие распинаемых, — все замерли, раскрыв рты, как бы собираясь тоже завопить.

Офицер смертной команды пошатнулся и схватился за плечо рядового.

Подуло резким горячим ветром.

Офицер отёр внезапный пот и сказал, не обращаясь ни к кому, в пространство:

— Воистину Он был Сын Божий.

В наступившей мертвенной тишине послышался хруст сандалий по каменистой дороге. Быстрые, беглые шаги. Бегущий со стороны храмовой горы человечек размахивал руками, задыхался. Споткнулся, упал и, едва отдышавшись, крикнул:

— Завеса! Завеса в храме! Порвалась надвое!

И стало темно хоть глаз коли.

Сегодня случился некий странный сон, где я не то на берегу океана, не то на углу улицы Некрасова и Литейного проспекта и там слышу речь пророка. Понять я её не могу, хотя все слова как будто ясные. Улавливаю, что это о Боге и о человеке. И в речи содержится что-то такое, что бесконечно важно понять мне именно здесь и сейчас, что-то, в чём ключ к этому дню и к следующему, и ко всему.

Он берет горсть океанского песка, показывает мне и говорит что-то. Я киваю головой и кричу ему:

— Да, я наконец понял: в каждой песчинке Бог!

Он в ответ:

— Это да, это очевидно, но это не то, о чём говорю я. Не в этом правда.

— А в чём же?

— В каждой песчинке Он есть и Его нет. И в каждой песчинке ты есть и тебя нет. Ты должен стать маленьким, войти в такую песчинку, и ты увидишь, как в ней движется Свет, и в Свете — образ человеческий. И ты возьмёшь Его за руку и пойдёшь с Ним, как мальчик с папой через дорогу.

Я огорошенно молчу. А он продолжает (или это уже во мне звучит чей-то голос):

— Бог движется и исчезает в каждой песчинке и становится бесконечно меньше самого малого числа, потому что Он бесконечно больше всей Вселенной. Тот, кто ничтожен, тот велик. Тот, кого нет, — только Он один поистине есть.

Так или не так говорил этот странник, но я потом в продолжение сна всё думал об этом и ничего не мог понять. Потому что было в его речи что-то такое, что я не мог запомнить, что-то, что не вмещалось в слова.

И я почувствовал, что распадаюсь на эти песчинки, в каждой из которых движется Свет. Я умру сейчас и распадусь, если не пойму главного…

С тем и проснулся.