Утро седьмого дня

Александр Грин, пропивая хорошие сатириконовские гонорары в трактирах весенне-революционного Петрограда, не мог предположить, что через год едва не умрёт от голода. Но не умрёт, а, выйдя, как Лазарь, из пустой и нетопленной комнатёнки Дома искусств, вынесет миру пачку исписанных листков под заглавием «Алые паруса» — про чудо осуществления Несбывшегося.

Кстати, Грин приятельствовал с властелином журнала «Новый Сатирикон» Аверченко (тоже Аркадием, как и Пилат), а Аверченко жил как раз в доме Толстого (молодец — вовремя свалил в эмиграцию, а то быть бы ему сорок первым здешним расстрелянным). И, я полагаю, они вдвоём забредали сюда, в квартиру двести три, после распития в ресторане Альберта специального «аверченковского чая». Тогда был сухой закон и коньяк и настойки подавали в чайниках, только надо было убедительно подмигнуть официанту.

Да, ещё одна деталь: редакция «Нового Сатирикона», как мы уже знаем, находилась на Невском, в доме, принадлежавшем Кушелевой-Семянниковой, и там Грин, бывало, встречался с Надеждой Тэффи, жившей в том же доме, что и Каннегисеры…

Я думаю, что даже Лёня Каннегисер, отправляясь на последнюю встречу с Урицким и уже ощупывая в кармане револьвер, всё-таки имел какие-то виды на будущее, надеясь так или иначе ускользнуть от чекистской пули. А уж Урицкий — тот, без всякого сомнения, наметил себе на вечер 30 августа 1918 года массу важных, необходимых, приятных и неприятных дел, разговоров, встреч и совещаний.

Я вот нонешней весной намеревался после Пасхи спутешествовать в Иерусалим, побродить по Святой земле, а тут нагрянула коронавирусная инфекция — моровое поветрие, и все поездки по миру прекратились.

Точно так же сорок лет назад я намеревался поступить в университет, долго и тщательно готовился по всем предметам, а на экзамене у меня в голове что-то щёлкнуло — и я провалился. Никуда не поступил. И вместо того чтобы внимать лекторам и корпеть на практикумах, направился однажды в Аничков дворец, в «Дерзание», поплакаться доброй Нине Алексеевне. А от неё узнал, что набирает новое ЛИТО поэт Виктор Соснора. ЛИТО — это такая маленькая литературная школа под управлением профессионального писателя или, в данном случае, поэта.

Мне только-только исполнилось восемнадцать.

И вот я прихожу в ноябре 1979 года в дом культуры имени какого-то Цюрупы на Обводном канале. Я там никого не знаю. Мне просто сказали: иди в «Цюрупу». Я даже толком не знаю, кто такой Соснора. Слышал, что поэт. Что-то где-то случайно читал: подборку в каком-то журнале, в «Авроре» или в «Неве». Я сижу в коридорчике и жду. Мне сказали: вон там ЛИТО, комната на первом этаже, по коридору направо. Вот я там и сижу. Поджидаю и наблюдаю, как к заветной комнате подтягиваются какие-то люди, по-видимому участники загадочного ЛИТО. Кое-кто из них похож на поэта, и, когда этот некто приближается к двери, я встревоженно задаюсь вопросом: не он ли Соснора?

Уже без пяти семь (занятие по расписанию — в семь).

В конце коридора, где-то за углом, вне пределов видимости, образовалось нечто необъяснимое, как излучение шаровой молнии. Потом из сумрака появился человек: непонятного возраста, небольшого роста, в крупноклетчатой куртке импортного покроя, в джинсах. На круглой голове — едва отросший после машинки ёжик тёмных волос. Крупный римско-католический нос и ни на что не похожие глаза. Он шёл динамичной и чуточку качающейся походкой, неся перед собой пепельницу и стакан.

Именно: стакан.

Подойдя к двери, посмотрел на нас, улыбнулся углами тонкого рта и произнёс:

— Это только вода. Вода.

Вошел в комнату. Мы — за ним. Стол, наподобие того, что в «Дерзании», но покороче. Стулья. Все расселись.

Человек со стаканом разместился во главе стола, водрузил свою ношу перед собой. Пока прочие рассаживались, вытаскивали пачки машинописных листков со стихами, он достал сигарету. В процессе закуривания произнёс, обводя присутствующих заинтересованным взором:

— Здесь нельзя курить. Предупреждаю всех. Только мне можно.

Потом началось чтение стихов по очереди, обсуждение и прочее.

Возможно, я сваливаю в одну кучу воспоминания разных дней. Это, в общем-то, неважно. Речь о том, что едва Соснора появился в поле зрения, стало ясно, что это именно он. Никто другой таким быть не может. Совершенно иной, нежели все.

Таковы впечатления восемнадцатилетнего юнца.

А вот что я скажу теперь, по прошествии сорока лет.

Я не встречал (по крайней мере, в близком общении) другого такого человека, который бы всем своим бытием постулировал: Бог есть!

Он не ходит ни в какую церковь, и ни от кого я не слышал таких едких и даже, может быть, хульных высказываний о «святом», как от него.

Он говорит о Боге как о своём знакомом.

Не знаю, что там у него с верой и религией. И не хочу знать. Просто, глядя на него и общаясь с ним, невозможно не ощутить прикосновение иного мира.