Утро седьмого дня

Вот, к примеру, факт: Соснора — алкоголик. Это, конечно, само по себе не диво. У меня много знакомых алкоголиков, гораздо больше, чем хотелось бы. Умных и не очень, талантливых и заурядных, добродушных и опасных, холериков и меланхоликов. Некоторые из них ещё живы. И у всех одно общее качество: войдя в то самое состояние, они теряют себя. Соснора — один-единственный из всех — наоборот.

Выпив стакан с таким сосредоточенным вниманием, с каким, наверно, Сократ пил свою отраву, он уходит в запой. И, уйдя, не превращается в трясину, как все остальные, а как-то пластично твердеет. Как будто умирает и оживает одновременно. И пока его тщедушное тело путешествует в здешнем мире по странным траекториям, невидимая душа ведёт страшные борения и кружит в околозвёздных пространствах. Заканчиваются борения и полёт, и он возвращается, измученный, израненный и едва живой, но обогащенный новым таинственным знанием. Как космонавт при нештатном спуске с орбиты.

Как-то однажды, после очередного занятия в Цюрупе, мы всей толпой пошли к некоей стихопишущей девушке. Она обитала в коммуналке где-то в начале Невского. Конечно, взяли выпить. Мы, юнцы и юницы, выпивали вина понемногу. Не помню, пил ли Соснора. Попутно читали стихи. И Соснора стал читать. Это была недавно написанная и совсем не напечатанная «Баллада Эдгара По».

Бил верховный час — двенадцать! Думается, что мне
делать
Над финалом фолианта Знаний Индии и Дня…

…Гоголю ещё семнадцать. Площадь же уже Сенатска.

Пушкин вычеркнут из списка. Лермонтова демонизм…

…Русский мальчик — с револьвером, –

икс?…

Угрюмый питерский вечер, сумрачная комната в коммуналке, скрипучий паркет, тёмные резные шкафы, лепнина на потолке. Светлые пятна лиц вокруг большого стола. На столе — бутылки и печенье.

Произносимые Соснорой строки бьют током. Его голос глубок, с некоторым специфически соснорианским акцентом, и звучит откуда-то оттуда.

И особенно нездешним током пробивают те главные слова, ради которых всё написано.

Но ответь мне: в том тартаре встретимся ль мы с ней
и так ли,
пусть не в ситце, не в тиаре (извещён я: нагота!).
Будем ли мы там и те ли? — души пусть! — не трать о теле,
говорить хоть с глазу — то ли?
— Никогда!

За год до этого стихотворения погибла бывшая жена Сосноры Марина Яковлевна. Кажется, покончила с собой. Точно не знаю.

Встретимся ль мы там? И те ли?

Опять я всё путаю. В тот раз читалось, кажется, другое стихотворение, а это тоже читалось, но в ином антураже. Какая разница. Мы проехали Гостиный двор и пересекаем улицу Ломоносова, бывший Чернышов переулок. В конце переулка — площадь возле Фонтанки и круглый сквер на ней, так называемая Ватрушка. А рядом — улица Зодчего Росси, где жил Соснора.

Он там жил в одном доме с балеринами. По этому адресу расквартировано всемирно известное Вагановское училище, ныне Академия балета. В этом огромном строении, внутри, во дворах, темнели какие-то двери, а за ними скрывались лестницы, ведущие в коммунальные квартиры. В одной такой квартире почему-то жил Соснора, хотя, вообще-то, там обитала в основном театральная публика.

Он здесь жил, и мы иногда, после занятия ЛИТО, доходили пешочком до Ватрушки. Каким-нибудь майским тёплым вечером приятно было посидеть с полчасика на скамейке под липами, глядя на памятник-бюст могучего Ломоносова.

Вот, мы сидим на скамейке, как в том же его стихотворении.

Он с глазами, я с глазами. Оба смотрим в оба…

На бюсте Ломоносова топчется, может быть, вран, а может, голубь.

Вран «всегда» сидит на бюсте, я «всегда»

пишу в бумаге…

(Соснора — из цирковой семьи: его отец Александр Соснора в молодые годы выступал в цирке акробатом, где-то на юге, в Крыму. И вполне возможно, что на его акробатические номера смотрели сверху, из амфитеатра, два печальных глаза, расположенных над широкими тёмными усами: Александр Грин. Тоже ведь крымский человек).

Но сейчас мы сидим на скамеечке, на Ватрушке, и разговариваем. Вернее, говорит Соснора, а я иногда поддакиваю.