Утро седьмого дня

В общем-то, его происхождение более или менее понятно. Это всё имело место вскоре после войны и блокады и конкретно во время так называемого «Ленинградского дела». В городе вовсю шли аресты: гребли всех, кто работал в партийных или советских органах от районного уровня и выше. (Моя крёстная тоже ждала ареста, но её не тронули: она была беспартийная, единственная такая на руководящей должности, а трогали только партийных.) Как известно, из арестованных почти никто не вернулся домой. А членов семей тоже высылали к чёрту в двадцать четыре часа. Так что по лестницам таких вот солидных домов, как наш, где имели жильё начальники среднего звена, в разгар «Ленинградского дела» бродило много холёных домашних, но уже бесхозных животных.

Наш Урс не разделил судьбу большинства: он постучался в нужную ему квартиру и нашёл искомую хозяйку. Впрочем, кто тут хозяин, кто гость — сказать трудно.

Девочка и кот подружились. Мама рассказывала, что он был её талисманом: она, например, готовилась к экзаменам, и если Урсик сидел у неё на коленях, то она потом шла и сдавала на пятёрку. А если нет — то максимум на четвёрку.

И ещё она рассказывала, что Урс отчасти ревновал её к мальчишкам. Или просто был тактичен. Когда к ней в гости приходили молодые люди, он вставал и уходил из комнаты.

Так они и жили душа в душу, пока кот не умер.

И любопытно, что Урсик покинул свою Верочку как раз перед тем, как к ней в гости впервые пришёл молодой человек, иностранный студент, поляк по имени Анджей. Мой отец.

Как понять учителя

Лет семь-восемь назад я забрёл в университет, в — как его теперь? — СПбГУ. В здание Двенадцати коллегий. Когда-то я там частенько бывал, читал книжки в университетской библиотеке, да и работал тут же рядом. Да. А моя бабушка, моя крёстная, мой дед, который умер в блокаду, да и моя мама — все они учились в университете и тоже наматывали вёрсты и километры по коридору этого старинного здания. Моя мама где-то тут познакомилась с моим отцом — в университетском хоре, в котором они пели, он и она.

В общем — здание с прошлым. Кто только не бывал и не хаживал: от Пушкина до Ленина и от Гоголя до Блока.

Да, так вот, я забрёл в Двенадцать коллегий, в церковь, на крестины своей внучки. Там такая своеобразная церковь, совмещённая с музеем. До революции была церковь Петра и Павла, после революции её закрыли, а потом переделали в музей истории университета. А когда советское время кончилось, то обратно вернули Богу, но и музей оставили. Так что там во время богослужения, если станет скучно, можно разглядывать студенческие мундиры позапрошлого века или читать матрикул студента Александра Блока и выяснять, кем он был — двоечником или наоборот.

Там вот так, боком, стоят витрины со всякими экспонатами, а так, прямо — аналои с иконами. И вот на одном аналое возле алтаря я вижу икону современного письма. Изображён святой — тонколицый, крупноглазый. Написано: «Священномученик Владимир Лозина-Лозинский». Такая длинная надпись, такая необычная фамилия. Потом я узнал, что она на самом деле ещё длиннее: Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинский. Но дело, конечно, не в фамилии. Дело в том, что в мою душу почему-то западает этот образ. Я и знать не знаю, кто он: судя по титулу и одежде, репрессированный советской властью священник. Но лик почему-то проникает куда-то в глубины сознания и запечатлевается там. И живёт в глубине, и не даёт покоя, как тот вопрос-камушек о внезапной смерти.

Он мне не даёт покоя уже лет десять, и, чтобы что-то с этим поделать, пришлось писать о нём в книжках и даже немножко в стихах[41]. И только недавно я осмыслил, почему (наверно) его образ обосновался в моём сознании: потому что он похож на моего отца. Вернее, мой отец на него. Не то чтобы сильно, но чем-то похож. Отца я знаю по фотографиям — отпечаткам света на бумаге. А отца Владимира — тоже по отпечатку, только не солнечного света, а божественного, нетварного. Икона святого — это фотография человека в божественном свете.

А вспомнился сей новописанный образ потому, что мы уже повернули с бесконечной Садовой и объезжаем садик Николо-Богоявленского (в обиходе — Никольского) собора.

В Никольском соборе я первый раз в жизни стоял пасхальную службу.

В Спасо-Преображенском узнал, что Бог — здесь, а в Никольском — что Он воскрес.

Это было давно, лет сорок назад. Впрочем, что такое сорок лет? Недавно.

Весенним холодным вечером мы бродили с друзьями из Соснориного ЛИТО и случайно забрели в собор.

Ну, конечно, не случайно. Уже и до того ходили кругами возле церкви. Но тут зашли — и так удачно.

— «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют не небесех…»

— «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!»

Вот так штука! Был мёртвый — и воскрес! Вот Он!

Это так меня поразило, что даже заболел живот, и я еле достоял до конца службы. А когда всё кончилось, я вышел в совершенно иной мир и живот перестал болеть.

Но речь не обо мне, а о Владимире Лозина-Лозинском.