Утро седьмого дня

В общем, я не знаю всех подробностей. Андрей уехал в Варшаву. Вера приезжала к нему, когда давали визу. Видимо, думала уже насовсем туда перебраться. Но всё-таки тут родственники. Помните — те, что сидели вокруг стола в моём блокадном сновидении. Бабушка Вера, дядя Коля, крёстная Аня… Очень уж они были друг к другу привязаны. Они вместе выжили в блокаду и во время репрессий. Им трудно было разлучиться.

Ситуация зависла в неопределённом состоянии.

Тут надо было, конечно, кого-то возненавидеть, чтобы принять решение.

Вообще, чтобы принять решение, нужно возненавидеть. Или возлюбить. Или то и другое одновременно.

Но в Советской стране не читали Евангелие и Вера не очень-то знала про возненавидеть и возлюбить.

Пока она думала, как быть и что делать, в один хмурый ноябрьский день её отвезли по скорой в «Снегирёвку» — в родильный дом, что на Надеждинской. И там я родился, и там меня потеряли и нашли… Ну это вы знаете.

Однако фактом своего рождения я сразу бухнул большую гирю на чашу весов. Потому что отпустить Верочку в неведомую заграницу родственники ещё как-то могли, но с нею ещё и меня, потерявшегося и обретённого, — не могли никак. Да и маме с младенцем труднее стало решиться и их всех возненавидеть.

В общем, мы остались тут.

И получается, что, родившись, я взял и разлучил окончательно моих родителей.

То есть они, конечно, оставались в браке и даже по-прежнему любили друг друга. Они, вообще-то, очень любили друг друга, это видно даже на фотографии. Но жить вместе не получилось. А через три года мой отец умер. Как и почему — этого я не знаю.

Умер один, в пустой квартире, в Варшаве.

Вот они и разлучились. Окончательно или нет?

Встретимся ль мы там, и те ли?

Новая жизнь возникает из крушения той, которая была.

«И увидел я новое небо и новую землю…»

Небольшая вставка ни к селу ни к городу, под названием:

Ночное путешествие

Два листка из блокнота. Сверху написано мелким бегучим почерком: «Опознавательный знак трамвая номер пять — два красных софита-глаза».

И ниже, стихами: