Утро седьмого дня

Так, наверно, смотрел бы на нас осенний кленовый лист, если бы имел человечьи глаза. Он бы своим взглядом как бы говорил нам: «Я знаю, я был создан прекрасным, для полёта и для бескрайней воли. Но набежали ветры, нагрянул холод, меня оторвало от ветки и понесло, я пожелтел и высох, меня несёт куда-то в неизвестность. Полёт и воля даны мне, но они оказались совсем не те и не то, о чём я грезил. И я теперь сам не ведаю, кто я таков и где мне покой и пристанище».

И ещё. На вопрос «Что нас ожидает?» он ответил бы: «Все вы умрёте».

Ах, извините, опять я перепутал. Это не лист, это Ксаверий так ответил на данный вопрос. В романе Грина «Золотая цепь» Ксаверий — механическая говорящая кукла. Как всякий механизм, он один раз в пределах круга бывает абсолютно точен.

Взгляд на фотографиях Цветаевой и Грина двадцатых годов такой, как будто они оба только что задали вопрос Ксаверию и услышали ответ.

Это, впрочем, неудивительно, если вспомнить, что они к тому времени пережили и что их ожидает впереди.

Её ожидает возвращение на немилую родину, исчезновение мужа и дочери во чреве НКВД, самодельная петля и неведомое захоронение. Его — судебные тяжбы с издателями, непечатание, запои, безденежье и рак желудка.

Причём Грин — ладно, он сам всю первую половину жизни искал приключений на свою голову и вторую половину расплачивался за это. Тяжело пьющий человек, у которого за плечами солдатчина, гауптвахта, побег, несколько тюрем, ссылка на север, ночёвки под открытым небом и покушение на убийство. Он к тому времени, когда приобрёл тот самый углублённый взгляд, всего-навсего несколько раз чуть не умер от голода и один раз от тифа. И у него не было детей и вообще родных и близких (кроме жены и тёщи), которых слишком уж обидно было бы терять.

Но Марина, профессорская дочка, девочка из хорошей семьи!

Вот у неё в жизни до поры до времени всё хорошо и прекрасно. Правда, осиротела рано, но это, в общем-то, естественно и в порядке вещей. Она до того, как полностью осиротеть, успела выскочить замуж, и совершенно по любви. И дети у неё: девочка и девочка. И успех у мужчин и женщин. И положение в обществе. И намечается успех со стихами. Во всяких салонах и журналах её уже принимают как свою. И есть деньги, родня, квартира и прислуга.

И вдруг — в который уже раз это «вдруг» в нашей истории! — революция. Муж уходит в офицеры и попадает к белым. А она в Москве, каковая оказывается у красных. Муж исчезает в водовороте событий, и она четыре года ничего не знает о нём. А тут голод, тиф, расстрелы и разруха. И она теряет ребёнка. То есть в прямом смысле теряет: сдала обеих девочек, Алю и Иру, в детский дом, а там их уморили голодом. Старшая, Аля, правда, выжила, как бы потерялась и нашлась, а маленькая Ира умерла. А потом вдруг выясняется, что муж жив и пребывает за границей. И Марина, бросив всё, захватив только дочку, уезжает из этого советского кошмара туда, к мужу. И вот её несёт, как лист, из Москвы в Берлин, из Берлина в Прагу, из Праги в Париж. А там ни работы, ни денег, муж болеет, стихи никому не нужны и есть нечего…

Как всё разительно изменилось!

Как пушкинский Евгений: вчера вечером мечтательно предвкушал грядущее счастье, а сегодня утром бежит стремглав, не помня ничего, изнемогая от мучений, туда, где ничего хорошего и впереди ещё того хуже.

У меня был одноклассник — не тот, который в доме Толстого, а другой. Ему потом отрезали голову, как Мише Берлиозу. А в школе это был очень милый мальчик, особенно в начальных классах. И тоже, как Марина Цветаева, Лёня Каннегисер или Верочка Засулич, из хорошей семьи.

Семья и правда была очень хорошая. Папа — обаятельный интеллигент в офицерской форме, мама — красавица и умница, и они любили друг друга. И нас, мальчишек, привечали в своём доме. Папа играл с нами в военные и спортивные игры и вообще всячески опекал нас и возился с нами. В общем, это было счастливое семейство, на которое хотелось указывать перстом и говорить во всеуслышание: «Смотрите, какой должна быть хорошая семья». Ну и мальчик Алёша был приятнейший розовощёкий юный индивид с открытым взглядом и бойким умом.

А потом папа заболел. Что-то у него случилось с сердцем. Алёша тогда, помнится, переживал, что папу отправят на пенсию и уже не дадут полковника. Однако случилось хуже. Как-то однажды (кажется, это было в десятом классе) во время урока дверь отворилась и кто-то взрослый поманил Алёшу на выход. Тот выскочил из-за парты — и вернулся через пару минут с изменившимся, покрасневшим лицом. Собрал вещи и ушёл.

Папа умер.

На девятый день Алёша позвал нас — меня и ещё двух приятелей — в физкультурную раздевалку, там достал чекушку водки и яблоко. Это он принёс помянуть отца. Нас, конечно, с этой водкой застукали и возникли неприятности, но, учтя уважительный повод, взрослые нас не сильно долбали. Алёшу так и вообще оставили в покое.

Мы окончили школу, но продолжали общаться.