Утро седьмого дня

Иаков. Хоть похороним по-человечески.

Иоанн. Странно, но я забыл. Не помню точно.

Иаков. Похоронить надо. Как следует.

Андрей. Женщины уже пошли.

Иаков. А ароматы?

Андрей. Они купят. Мы дали им денег.

Иоанн. Надо же! Не могу точно вспомнить.

Андрей. Саван подарил Иосиф.

Иаков. Спасибо ему — хороший человек.

Симон. Но как же мы… Как же мы. Все оставили его, все убежали.

Андрей. Успокойся, Симон.

Иаков. А что мы могли сделать? Что ты мог сделать?

Симон. Не знаю. Но не так, не так!

Иоанн. Нет, он сказал: «Жажду!» — и потом: «Совершилось!» По-моему, так.

Симон. Не так, не так! Невозможно.

Все замолкли. Тишина.

Иоанн. Когда распяли, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части.

Иаков. Разделиша ризы моя себе и о одежде моей меташа жребий.

Иоанн. И хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. И сказали: не станем раздирать его, а бросим о нём жребий, чей будет.

Симон. Скоро будет светло.

Андрей. Уже пошли. Женщины давно пошли.

Иоанн. А он говорит: «Жажду». Тут стоял сосуд, полный уксуса. Напитали уксусом губку, наложив на иссоп, поднесли… Вкусил уксуса и сказал: «Совершилось!»

Иаков. Что совершилось?

Андрей. Женщины давно пошли.

Иоанн. При кресте стояли: Мать, сестра Матери, Мария Клеопова, Мария Магдалина…

Иаков. Да что же совершилось-то?

Отдёргивается завеса над входом. Три белые женские фигуры появляются в проёме двери.

Первая женщина. Его нет там.

Вторая. Камень отвален и никого нет.

Третья. Но в саду, в саду… Я видела…

Все замирают на своих местах, все молчат. Вдруг Симон срывается и, расталкивая стоящих у двери, стремглав убегает. За ним Иоанн.

Рассветает. Становится светло, ослепительно светло. Свет, кружась, сходит сверху хлопьями, как снег. Всё тонет, всё исчезает в этом снегопаде.

Об особенностях рукопожатия

Почему бы трамваю не летать? Человек ведь летает, просто летает — верой, как доказал Александр Грин. И потом, сказано: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “перейди отсюда туда”, и она перейдет»[45]. Это сказал Тот, Кто ходил по водам, — уж Он-то знает. Ежели горы перебегают оттуда сюда силой творческой воли, то отчего же трамваю не летать?

Александр Грин и сёстры Цветаевы, Марина и Анастасия, жили рядышком, буквально через две улицы. Правда, это было не здесь, а в Крыму, в Феодосии. Если из квартиры Грина, что на углу Галерейной и Земской, выйти и пойти по Земской и, дойдя до конца улицы, повернуть налево, то буквально через пару минут придёшь к Цветаевым. Правда, опять же, они жили в этом месте в разное время. Цветаевы до Мировой войны, а Грин в пору «угара нэпа». Разминулись на двенадцать лет.

А вот в Питере они вполне могли встретиться. Как раз таки в декабре пятнадцатого или в январе шестнадцатого года, когда Марина навещала друзей в Северной столице, а Грин жил где-то тут. Но, конечно, если начистоту, то это маловероятно. Они вращались в разных кругах. Грина не приглашали в те высоко одухотворённые гостиные, где могла возлежать перед камином на медвежьей шкуре Цветаева. Впрочем, Грин был всё же знаком по редакции «Нового Сатирикона» с Тэффи, а та, как мы знаем, жила в одном доме с Каннегисерами. И Грин об руку с Аверченко вполне мог как-нибудь заглянуть к Надежде Александровне Тэффи-Бучинской на чашку чаю.

Вот, представляете, Грин и Аверченко поднимаются по лестнице дома десять по Сапёрному переулку. А сверху как раз спускается молодая рыжеватая Цветаева в сопровождении, допустим, большеглазого Кузмина. А так как Кузмин знаком со всеми, в том числе и с Аверченко, то они останавливаются, обмениваются приветствиями и знакомят Цветаеву с Грином. И Цветаева, например, влюбляется в Грина. Она вообще любила влюбляться, особенно по молодости лет. И далее разыгрывается фантастический роман: мрачный запойный Грин с тюремным прошлым — и вдохновенная Марина, дочь директора Пушкинского музея изящных искусств…

Но нет, Грин всё-таки был не в её вкусе. Она в ту пору любила худеньких огненноликих мужчин, отчасти похожих на моего отца или на Владимира Лозина-Лозинского. И, самое главное, чуть не забыл: Тэффи съехала с квартиры в Сапёрном, кажется, ещё в 1911 году, за четыре года до появления в этом доме Цветаевой.

Так что наш умопомрачительный сюжет умирает, разбившись о непоправимые несовпадения времени и места.

И от него остаётся в качестве послевкусия одна мысль: люди с их умом и волей представляют собой листья, гонимые ветром, и это просто поразительно.

Вот, например, Цветаева. И Грин.

Они, конечно, не пара. «Алые паруса» — и «Тоска по родине! Давно разоблачённая морока…» Но если посмотреть на их фотографии двадцатых годов, то можно увидеть нечто схожее во взгляде. И она и он смотрят с тревожной безнадёжностью и с некоей потусторонней мудростью.