Утро седьмого дня

…Под фонарем и около киоска
я ждал трамвая. Слышались едва
напевы ветра в струнах перекрёстка.

Как будто бы земля давно мертва.

Лишь дождик-серпантин дрожал по коже.
Я ждал трамвая. Сутки. Месяц. Два…
Но вот вдали, в пучине бездорожья
взошёл багрово-красный глаз его,
двумя огнями заиграл, тревожа.
Он подошёл. В кабине никого.
Муть в окнах, где обычно тьма народу.
Чуть накренясь от веса моего,
он проглотил меня, завыл — и ходу.
Я осмотрелся: душ с десяток нас.
Глухая ночь метала вой и воду
и всё считала такт, чтобы погас
мерцающий сквозь дождевую прелесть
его двойной багрово-красный глаз.
Морзист колёс про стрелки и про рельсы
выстукивал свой сонный монолог.
От встречных фонарей стекло пестрелось.
И было так похоже на урок:
класс спит, бубнит учитель… Вдруг дорога,
взвив провода, рванулась вверх и вбок.

Дух захватило — будто встретил Бога.

Или как шар я в воздух поднялся…
Но спутники мои (их так немного)!

Они всё так же лили голоса,

всё так же в такт кивали головами,
всё так же строго высили глаза.

Я крикнул им: «Я послан Им за вами!

Здесь свет дневной от мертвечины жёлт,
а вы не видите, что за словами…» –

Но голос мой был якорно тяжёл,

тянул ко дну, на цепь в гортань подвешен,
как будто воздух из него ушёл.

Внезапно, кровью завершая экшен,

с окна упала капля и за ней –
другая, третья. Ветер вился, бешен,

играя олеандрами теней,

и фонари во тьму голосовали.
Я глянул — бездна! Кружимся мы в ней.

Но те, в вагоне, пьющие глазами,

всё так же твёрдо высили глаза,
всё так же выдыхали голосами.

Другая жизнь, как по пескам гюрза,

в сосуд втекла. Твердь выросла из пены.
Но те, не шевелясь, смотрели — за.

И понял я, что это — манекены.

Наш заблудившийся трамвай взлетает, неожиданно и плавно оторвавшись от рельс. Через Неву, через Нил и, наверно, Сену. Сквозь низкие облака неясно видно, что за река там внизу.

Там внизу что-то необъяснимое и новое.

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет»[44].

(Вот интересно: моря-то почему нет?

Земля и небо — понятно, а море куда делось?)

И вот что мы видим прямо перед собою.

Комната, или камера, или, лучше сказать, помещение — очень похожее на то, что в доме Лазаря, только, пожалуй, чуточку попросторнее. Слабые-слабые огоньки в очаге. Неуверенная, мерцающая полутьма. В помещении — десять человеческих фигур. Они замотаны в какие-то серые пелены (в таком освещении все одежды серы). Даже и непонятно, живые ли это люди или манекены. Они неподвижны: сидят и полулежат перед очагом и на лежанках вдоль стен.

Тихо.

В неподвижности и тишине рождается простенькая мелодия в ритме колыбельной.

На столе вино и снедь.
Мы не думаем про смерть.
Нет ни смерти, ничего.
Лента, надпись на чело:
«Я не здесь, и не ищите.
Раны уксусом лечите.
Не увидите Меня
до утра Восьмого дня».

Один манекен оживает, разматывает свой серый кокон. Молодое лицо, глубокие тени под глазами. Мы видели его гостем в доме Лазаря: Иоанн.

Иоанн. Скоро рассветёт.

Разматывается, оживает вторая фигура. Плотный бородатый человек лет тридцати — Симон. Потом ещё — Андрей. И так далее.

Симон. Что он кричал на кресте?

Иоанн. По-моему: «Отец, почему ты меня оставил?»

Симон. Оставил.

Андрей. И мы его оставили.

Иаков. А что было делать?

Андрей. Да. Не знаю.

Иоанн. Или про Бога что-то.