«Уцелевший» и другие повести

– А она, это… Не того? – головой на две ноги мускулистые показал.

– Я ей, блядине, щас дам «того»! – старуха ногой сильно по косяку пнула.

Подтек я бочком близко к избушке – сам все на лапищи эти смотрю. Да, вроде, и правда стоит, больше не дергается. Подошел совсем близко, снизу вверх на старуху смотрю. Ветер ей космы треплет. Глаза у ней какие-то странные: вроде и смотрит на тебя, а вроде и не видит.

– Бабушка, да как же я к тебе наверх-то заберусь: тут же ни лестницы, ничего нет? – спрашиваю.

– А ну, коряга, понагнись! – старуха спохватилась да вдругорядь по косяку ногой – б-бах!

Изба смешной стала: попробовала ко мне понагнуться, да ножищи слишком высоки, упала бы, а потом додумалась аль вспомнила: присела кое-как – медленно, избу все равно накренив, ноги гнутся смешно.

Все равно до Яги порядочно оставалось.

– А ну-ка, милачок, давай-ка, хватайся за меня: толку с этой дурынды отродясь не было… – старуха присела к порогу на коленки и протянула мне руку.

Страшная у ней все-таки рука, мертвяцкая. Тощая, пальцы длинные, какие-то тоже когтистые, чернявые. Взял ее за руку. Силища у ней оказалась жуткая: уперлась в косяк да с земли меня и выхвати, я будто и не помогал. Так внутри избы, на карачках стоя, и оказался.

Темень у ней тут. Совсем темень. Ни окон, ни щелочки. Запах спертый, старческий – и мертвяцкий еще. Душно, жарко.

– Сейчас, погоди, лучину зажгу… – Зажгла, на стол поставила. Еще одну где-то повыше зажгла – на печке, что ли. В углу еще одном, еще где-то.

Посветлей в избе стало, огляделся. Стол тяжелый, основательный посередь избы – чуть не пол-избы занимает, печь большая, но не побеленная – темная какая-то. Страшно от той печи стало. Ложки-плошки, горшки-посуда, веники-совки – обычный домашний скарб. Ан нет, вон на одной стене полок много разных, а на них склянки да пузырьки, и в них что-то плавает. Пучки травы на полках лежат да к потолку подвешены. И ступа в углу, не сразу приметил. Обычная, деревянная, старая: дерево от времени почернело. В другом углу метла большая. Такой, пожалуй, избу мести несподручно. Видать, тоже знамо для каких дел.

– Чего пришел? Чего хотел? – Яга крошки со стола смахивает, хотя, вроде, никаких там крошек нет.

– Велено мне тебе передать, бабушка, что…

– Ты погодь, милачок… – старуха в голове когтем почесала. – Да… Ты в баньку сначала сходи, попарься, а потом разговор держать будем.

– Так ведь я… Да где ж у тебя баня, бабушка? – Не видал я никакой бани, когда подходил.

– Да, где ж она теперь есть-то? – старуха опять в голове почесала. – Дура-то моя то туда, то сюда ходит. А, дык рядышком, в подлеске должна быть! Тот, видал, который позади избы? Ты сходи, попарься, а я меж тем на стол тебе соберу.

Хлопнула ладонью по стене, сказала весело: «А ну, косоногая, понагнись-ка!» Покачнулась изба, вниз оседать стала. Подошел я к выходу – закат синий, да и только! – вздохнул глубоко да и сигнул наземь.

– Ты, милок, только возвращайся! – слепо с порога мне крикнула. Батька знает, чего она имела в виду. Одинокая она, что ли, какая…

…Шмякнула передо мной миску на стол. Пока я в бане был, халат надела с воротником откладным – из гагарьих шеек, видать, перьями наружу. Не пойму, чего же там такое в миске?

– Кушай, кушай, сынок, не боись! – смеется.

– А ложку, бабушка, дай!

– Это, сынок, ложкой не едят. Ешь, ешь, не боись!

Взял я рукой из миски и в рот себе положил. Проглотил. Все равно не понял, что съел. Что-то холодное. Вкус какой-то странный: будто и нет его совсем, не наш какой-то.

– Так полагается, милок, так надо. Давно я этого не готовила. Да и не было, вправду сказать, у меня чловяков-то здесь давно…

Еще немного съел, для приличия.

– А что это, бабушка, такое?

– А это мертвечина, сынок. – Помутило меня. Рукой затыкаться приготовился, коль набратно полезет. – Ты не боись, не боись. Теперь хоть мы с тобой как следует говорить можем, хоть увидела я тебя… – Яга и правда будто только сейчас меня увидела: взглянула прямо в глаза весело, по-молодому, лавку напротив отодвинула, села, смотрит с охоткой.

Сердце у меня изнутри один раз сильно в грудину вдарило и остановилось. Вывернуть снова потянуло, в этот раз сильно. Дыханье из груди вышибло, нагнулся под стол резко, коль блевать буду – а и не стал блевать. Отпустило так же резко.

Только не задышал. И сердце не забилось. Послушал себя еще изнутри немножко. И в избе, вроде, все просветлело, ясно стал видеть до самого закоулочка.

– А как же ты хотел, милок, со мной балакать да с Кощеем? Ты же к Кощею потом собрался?

– А ты откуда знаешь, бабушка?

– Э-э, милок, чего я только не знаю! Толку только с того… Мы ж мертвяки с ним. Мертвей нас еще поискать! – засмеялась хрипло, будто закашлялась. – Ну, да ладно, рассказывай, почто пришел.

– Лесовик, бабушка, да Лихо велели передать тебе, что ждут тебя в гости, соскучились оба, что мочи нет. Пусть прилетает, говорят, а то давно ее ступы в краях наших не было.

Старуха долго еще на меня просто так смотрела.

– И всего-то? Затем и пришел? – Замолкла еще. – Да чего у них там, пердунов-то лесных, делать? Чего я там не видела-то?