«Уцелевший» и другие повести

– Плохо это, мой хороший… – ко мне подошла, за шею обвила. – Плохо. – Поцеловала, отошла. – Да любит он тебя, любит, ты уж поверь мне. Только ты этого еще не понимаешь… – Улыбнулась. Долго на меня посмотрела. – И пред сестрицей ты ни в чем не виноват.

Рот у меня скривился сам собой, слезы рванули, будто только того и ждали.

– Ты еще сам, поди, таким, как он, будешь в зрелости! – смеется уже по-доброму.

– А я вот мужняя жена. Самой смешно, хоть уж не один год миновал… – Улыбка у нее блекнуть стала. – Как-то просто он рядом оказался – ну, после Николушки, – когда я, считай, сама нежива была. И ничего такого в нем не было, понимаешь? Всех богатырей, кого знала, кого любила, иль поубивали, или были кто где… А он – ну, просто рядом всегда был. Так и пошло. Теперь уж, как видишь… – рукой повела.

– Зачем же ты с ним сейчас? – спросил. Ничего не отвечает.

– И ведь знаешь, что хуже всего? – говорит, на меня не смотрит. – Изменяет он мне! Баб всех его знаю. Или почти всех… – Злость настоящая в ней проснулась. Мне страшно стало. – Ну, и я ему… До тебя вот был один богатырь… – Кольнуло меня. – Да ты его знаешь – один из двенадцати, что к Владимиру приближены, муж и ему товары поставляет да еще за честь то считает… – засмеялась зло. – Вино вот, вишь, какое пьем – сурьское, с купцами заморскими для Владимира на него мен держал… Да не один я год с тем, с богатырем-то… Только кончилось это у нас: жена у него, да дети – не оставит он их никогда. А ты вот, хоть и боишься всего, как зайчишка беленький, а нравишься ты мне. Хороший ты. Что-то в тебе есть… – обняла и с неожиданной силой поцеловала.

– А все равно жить надо… – сказала уж не понять кому. – А то, что Леший тебя помотаться-то по земле заставил – так это смеется он над тобой так, дурак придурочный! – засмеялась снова недобро да неожиданно зорко на меня взглянула. – Нет в ней смысла, она сама по себе такая, какая есть.

Совсем она расклеилась, стала будто девкой обычной. Ластится, мягкая, податливая, горячая. Полюбил я ее прямо там, на ее ложе. Хорошая она была, и теплая, и добрая. Очень на меня все время смотрела… И глаза у нее туманились, и уплывала она куда-то… Еще до утра далеко было, а уж жаль мне было с ней расставаться.

В беспамятстве каком-то от нее с рассветом выскочил. За городец их, за околицу выбрался. Бежал-бежал, повалился, сам себя не чую, будто болен я.

И уснул. Прямо там, в лесу на пути, во мху. Проснулся помятый, липкий, потный, будто елозил по мне кто. Озерцо бы сейчас маленькое найти, омыться. Пошел вперед, глаза тру. И понимаю, что идти мне необычно. Ногам как-то трудно, но приятно. Вниз посмотрел – по мху иду, да по высокому. Везде он тут, куда глаза ни кинь – изумрудный, мягкий, высокий. Ну, думаю, кончится он скоро, дальше иду – а мох все выше. Встал, огляделся получше. Да он тут везде! Вокруг, на стволах деревьев, на ветках… Запах от него странный. Думаю, пойду дальше, а если не кончится, назад по своим следам вернусь да обойду это место. Оглянулся – а следов и не видно: затягиваются они во мху.

Изумрудность эта вокруг скачет, трясется, танцует. Иду назло кому-то вперед, а сам все глубже ухожу. По пояс уж, по грудь…

Помирать приготовился. Будто я в болоте веселом – солнце светит, насекомые какие поют… Огляделся, развернулся, по сторонам, как мог, покрутился и наверх, к Батьке, посмотрел: «Батька ты мой Солнышко, Свет ты мой ясный, отпусти Ты меня, дурака грешного, а? Отпусти!» Глаза закрыл, да вышло как-то долго. Открыл да и увидел: там вон, впереди да справа, у дерева того большого, вроде, не так глубоко во мху. Погреб туда, как мог. И точно, почти сразу мне мельче стало. Руками сильнее заработал, загреб во мху. Кое-как на возвышение под деревом этим выбрался, сел, спиной к стволу прижался и – выдохнул, отдыхиваться начал.

А солнце все так же светит. Батька ты мой, как же хорошо жить! Но запах этот моховой да веселый уж точно никогда не забуду. Отдышался, за дерево назад посмотрел – точно: мох там уж редел да и пропадал вдалеке вовсе. Туда и пошел.

Сумерки. Иду, мешок по спине бум-бум-бум. Без него уж теперь непривычно. Будто спина голая. Будто кто ножом большим в нее сейчас запустит.

В детстве в сумерки с ребятами играли. Пруд за городцом маленьким тогда замирал, будто дыхание до утра задерживал. Ни волосинки ряби по его поверхности…

Все бы хорошо, да что-то не так. Лес кончился, поле большое с рожью скошенной прошел; закат, небо уж сонное, темно-синеющее, ждущее – дальше по лугам-оврагам иду. Вниз-вверх, вниз – опять вверх, еще ниже, а потом выше. С самой выси эта долинка мне и открылась. Травы, считай, не было: редёсая, будто чем пожженая. Потом их увидел. Сам себе, медленно спускаясь, уж говорил: «Да то, поди, просто хворь какая-то на них напала…» – а самого страх охватил.