«Уцелевший» и другие повести

Мертвый яблоневый сад. Деревья будто исподтишка убитые: скукожившиеся и застывшие будто вмиг, ветви мертвые, почерневшие, торчат, как пальцы растопыренные, стволы будто в судороге изогнувшиеся, мертвые, кривые. Яблоки еще крохотные дикие, кисло-сладкие, на ветках кой-где одиноко висят да на земле много валяется.

Передернуло меня. «Кто же вас так?» – подумал, да сам все быстрей, быстрей сквозь них прошел да на следующий бугор, не оборачиваясь, побыстрей полез.

К замку Кощея утром свежим улыбчивым подходил. Подумал вначале, обознался: замок будто кукольный, будто с картинки – маленький, опрятный, с башенками цветными. На главной башенке вверху два треугольника изобра́жены, один, перевернутый, на другом лежит, а посередине у них вроде как кувшинка. Прудик пред замком – красивенький, с кувшинками беленькими, мостик чрез него круглый, перильца ажурные, а в прудике уточки плавают.

Чрез мост тот перешел, Кощей в саду у себя был. Сад у него красивый, цветов много, да больше всего кувшинок тех же самых, разных – белых, розовых, красных. Ходит Кощей средь них, улыбается, глаза полузакрыл, бороду седую оглаживает, халат из материи плотной, длинный, до земли… Кощей это, точно Кощей – высокий, старый-престарый, худой, череп лысый – да только какой-то нестрашный, что ли…

– Ой! – как-то совсем уж по-стариковски Кощей руки к груди прижал, когда к нему сзади подошел. – Ты что ж это, сзади так подкрадываешься? Кто таков? – выпалил мне всё в ряд. – Э-э, милок, да ты, никак, мертвечинки отведал? – Глянул внимательней. – Это кто же тебя угостил-то, а? То-то я смотрю, не почуял я тебя издали…

– Я к тебе от Яги-бабы, отец, Иваном меня звать… – поклонился, в землю говорю.

– Да не сказать, чтоб радости мне с того было много, – отвечает, бороду оглаживает. – Ладно, пойдем, коль пришел, хозяйство тебе мое покажу, житье-бытье… – Вот уж удивительно: ну прямо обычный он старик, только крепкий, высокий, и понятно, что один тут уж очень долго – а видеть никого не хочет. Один, по всему, сильно любит быть.

– Тут у меня, как видишь, садик… – вперед по тропке ухоженной вышагивает, руки за спину заложил, а я за ним, стало быть, как собачонка, семеню.

– А почему кувшинок так много? – сзади ему на перёд хочу заглянуть, чтоб угодить, спрашиваю.

– А это, видишь ли, не совсем кувшинки. Это, как бы тебе объяснить…

Ждал-ждал, что скажет, а он, видать, и забыл, все так же с умным видом вперед шагает. Страмно как-то мне с ним разговаривать выходит.

– Водица вот у меня повсюду… – это мы из сада вышли да к пруду подходим. – Водицу я с некоторых пор тож очень уважать стал… – посмеивается, подхихикивает. Про что-то свое толкует – не пойму. К бережку степенно подошел, руку в карман халата засунул (видать, глубоки карманы: рука чуть не по локоть ушла), кусок хлеба достал порядочный, уточек стал подкармливать. А они, детки Батькины, к нему уж привыкли – так и кинулись на хлебушко.

– Конюшни у меня тута… – рукой ведет. Конюшни те от пруда еще видны были, да только не подумаешь, что конюшни то, а не хоромы чьи барские: такие резные да нарядные. – Только конь у меня всего один. Говорящий… – на меня взгля́нул. – Только, ты уж извини, поговорить тебе с ним не дам: повздорили мы чуть… – Чудной, право, старик – это с конем-то браниться? – А люблю я его ра́вно. Хоромы-то эти – ему всё построил. Службу он мне великую оказал, понимаешь? Вовек ему благодарен буду. Надо бы сказать, чтоб сенца ему сегодня послаще дали… – вслух подумал.

– …Ты уж не обессудь: чем богаты, тем и рады… – мне говорит. Сидим в зале парадной, такой большой, что у князя, поди, поменьше будет. Конец стола еле видать. Зала такая высокая, что сквозняк чудится. Но зябко здесь – это точно. Кормит меня Кощей и правда небогато. Ну, да ладно, уж что есть, то есть. Смотрит на меня так, что не понять – то ли правда меня разглядывает, то ли о чем своем думает.

Подолгу молчать может старик.

– Я ведь, понимаешь, в заточении недавно триста лет просидел … – Кощей так вдруг говорить начал, что я вздрогнул. – Ну, как «недавно» – тебя тогда еще и в помине не было… – смеется. – И ведь, понимаешь, какая мразь был этот Иван Соснович: нет бы смерь мою, как полагается, в сундуке, да в утке, да в яйце найти – ну, ты знаешь – так нет: в башню меня усадил, пес, на двенадцать цепей! – стукнул Кощей кулаком худым по столу, что пошатнулся стол. Самое время мне было вспомнить, что не обычный то старик предо мной.

– Уж что я только там ни делал сначала – рвал и метал! Колдовать пытался, да ведь он, паскуда, знал, куда меня посадить: силенок моих не хватало. Ну, и смирился я, Иван, смирился. Триста лет просидел там – три-ста-а… Я оно, конечно, хоть и бессмертный, да только это даже для меня бездной показалось, – головой покачал, замолчал.